Москва и Петербург. Две загадки

Столица любого государства и все, что с ней связано, имеют огромное значение для понимания истории и смысла самой государственности. В этом смысле через обсуждение истории и самого духа двух великих столиц России — Москвы и Петербурга, — а также через понимание их противоречивых взаимоотношений, мы что-то обязательно поймем и о России, и о нас самих.

Самый грубый и первый взгляд на историю наших двух столиц сразу позволяет нам увидеть, что Петербург — это западный Рим, а Москва — Рим, имеющий своим истоком Восточную Римскую империю — Византию. Для того чтобы это зафиксировать, иногда достаточно просто погулять по улицам этих двух городов с особым настроем, не обращая внимания на современный новодел и обилие рекламы.

Кстати, о новоделе. «Сотри случайные черты — и ты увидишь: мир прекрасен», — говорил Александр Блок. Чтобы увидеть сущность Москвы и Петербурга и прорваться через современные наслоения, необходимы усилие воли и известная доля воображения. В большей степени это, разумеется, касается Москвы.

Статус столицы, а главное, приход дикого капитализма, превратили Москву в этакий Лас-Вегас. Обширная «точечная» застройка даже в центре Москвы, обилие рекламы (даже несмотря на все законодательные ограничения) плотной пеленой застилают подлинные черты города. Кроме того, «золотой дождь», который льется на столицу в течение всего времени ее постсоветского существования, превратил Москву из города в мегаполис. Чтобы это ощутить, достаточно приехать в Петербург или любой другой город-миллионник. По выходе с вокзала сразу становиться понятно, что это не мегаполис, а все еще город. Москва же еще на подъездах к городу дает понять, что она уже давно не город, а некая глобальная мегаструктура, которая существенным образом привела все самобытные черты к некоему безличному образцу. Когда же выходишь с Московского вокзала Петербурга, то первое, что бьет в нос, — отсутствие следов московского «золотого дождя» со всеми вытекающими как положительными, так и отрицательными последствиями.

Такое положение дел привело к довольно странным метаморфозам. Москва гораздо древней Петербурга, а Московское царство, в противоположность Петербургскому, всегда в большей степени ассоциировалось с русским духом. Однако процессы глобализации после 91-го года в Москве шли галопирующим темпом и превратили ее в то, во что превратили. Петербург же шел по этому пути несравненно медленнее. В результате, как это ни покажется странным, Северная столица сохранила в себе, кажется, больше черт русского духа и даже советскости. Особенно это ощущается на окраинах Петербурга.

По выходе из вагона поезда на Московском вокзале Петербурга в голове невольно начинает крутиться слово «провинция». Должен сказать, что для меня, как для давнего жителя Москвы, это скорее комплимент. Но я знаю, что петербуржцы меня не поймут и, в общем-то, правильно сделают, ибо когда ты начинаешь свое движение по Невскому проспекту, вдруг замечаешь непривычное изящество пропорций и красоту статуй и барельефов. Потом ты садишься на речной трамвайчик, который везет тебя по всем известному маршруту по Неве, а экскурсовод начинает рассказывать…

Такой-то император всероссийский, в таком-то году повелел… И вот вам один архитектурный шедевр, а вот другой. И невольно вспоминаются строки из книги «Бытия»:

«И создал Бог твердь, и отделил воду, которая под твердью, от воды, которая над твердью. И стало так. И назвал Бог твердь небом. [И увидел Бог, что это хорошо.] И был вечер, и было утро: день второй. И сказал Бог: да соберется вода, которая под небом, в одно место, и да явится суша. И стало так. [И собралась вода под небом в свои места, и явилась суша.] И назвал Бог сушу землею, а собрание вод назвал морями. И увидел Бог, что это хорошо».

Так, подобно Богу, российские императоры (сначала Пётр, а потом и другие) создавали то, что теперь, через столетья, вызывает восхищение у любого нормального человека, который еще в состоянии отличить подлинное величие и красоту от новодела.

А экскурсовод продолжает перечислять бесконечный перечень святынь русской культуры. Вот тут жил Пушкин, а это вот Эрмитаж… В голове начинает крутиться штамп о «культурной столице», но ты осекаешься. Такой, поистине, библейский размах сотворенного заставляет задуматься о том, почему собственно это «культурная столица»? И постепенно становится ясно, что этот статус есть производная от чего-то большего.

Один мой товарищ из Петербурга рассказывал мне, что как-то был на экскурсии в Версале. Экскурсовод объясняла, что Версаль — самый роскошный дворцовый комплекс Европы. Потом она посмотрела на группу из молодых людей, в которой был мой товарищ, и спросила: «а вы от куда молодые люди»? После того как ей было отвечено, что из Петербурга, она сделала паузу, а потом сказала: «не судите их строго (она имела ввиду европейцев), они старались…»

Вспоминая эти слова своего товарища и прогуливаясь по Петергофу, я все думал: «А откуда такой размах? Что он означает? Является ли это только лишь результатом любви к роскоши и размаху российских императоров, или у этого есть какая-то более весомая причина?»

Я иду по Эрмитажу и начинаю разглядывать барельефы, ведь хозяева Зимнего дворца наверняка хотели что-то сообщить при помощи этих изображений. И тут натыкаюсь на барельеф, изображающий богиню Афину, на щите которой изображен двуглавый орел. К сожалению, у меня нет фотографий этого барельефа, и я не нашел их в интернете, а в виду своей необразованности я не могу сказать, кто были два других изображенных персонажа. Однако смысл той истории, о которой повествовало изображение, был более чем очевиден. Два персонажа-воина, являющиеся очевидными аллюзиями, ведут между собой битву. На шлеме одного из них изображен одноглавый орел. В конце этой сцены оба воина складывают оружие и преподносят его к ногам Афины. История, по замыслу тех, кто строил этот дворец, должна кончиться здесь, в той точке, в которой я сейчас нахожусь. Рим как конец истории и финальная ее точка в виде богини Афины с двуглавым орлом на щите — вот, о чем думали хозяева Зимнего, что вполне согласуется со многими представлениями об этой великой древней империи.

Если собрать все обдуманное и увиденное в одну картину, то становится вполне очевидно, что Петербург строился не только как столица России, а как центр мира. Именно об этом незаметно нашептывает прямизна его улиц каждому прохожему и специфическая пустотность Дворцовой площади, которую столь тщательно оберегает главный петербургский «шовинист» Михаил Борисович Пиотровский. Но как это сочетается с русским духом и с Московским царством?

Есть такой анекдот про разведчика. Когда во время проверки его умения конспирации он начинает пить чай, его собеседник восклицает: «русский!» «Но как же вы догадались?» — спрашивает удивленный разведчик. В ответ ему объясняется, что только в России, когда люди пьют чай, они оставляют чайную ложку в кружке, которая, в то время как пьющий подносит кружку к губам, начинает упираться ему в глаз. Глаз же, в свою очередь, начинает непроизвольно прищуриваться. В итоге проверка на конспирацию проходит второй раз, и опять, когда разведчик начинает пить чай, его собеседник говорит, что он русский. На объяснение разведчика о том, что он в этот раз вынул чайную ложку из стакана, он слышит следующий ответ: «а глаз все равно подмигивает».

Архитектура Исаакиевского и Казанского соборов, Петропавловской крепости да и вообще — вся архитектура Петербурга в целом говорит нам о том, что это Западный город. Однако, говоря словами из анекдота, «глаз все равно подмигивает». «Подмигивал» он и у основателя Петербурга — Петра. То остервенение и та страсть, с которыми этот всероссийский самодержец вбивал свое творение в местные болота, могли быть проявлены только в России. И только поэтому реформы Петра и строительство Петербурга не встретили чрезмерно ожесточенного сопротивления. Как бы Пётр не ломал русскую традицию об колено, русская народная сущность увидела в этом нечто себе родственное — страстное служение своему идеалу, как бы сложно этот идеал ни сочетался с русской традицией.

Так противоречиво и сложно русская культура относилась к Петру и его детищу Петербургу всегда. Споры об этом не утихают до сих пор. «На реформы Петра Россия ответила явлением Пушкина», — справедливо утверждал Герцен. И действительно, сам Александр Сергеевич относился к Петру и Петербургу гораздо более сложно, чем это принято думать. Всем памятны строки из его знаменитого стихотворения «Медный всадник»:

«Красуйся, град Петров, и стой

Неколебимо как Россия,

Да умирится же с тобой

И побежденная стихия»;

А так же его признание в любви к Петербургу:

«Люблю тебя, Петра творенье,

Люблю твой строгий, стройный вид,

Невы державное теченье,

Береговой ее гранит».

Да, Пушкин в итоге принял и Петербург, и Петра. Однако в том же «Медном всаднике» содержится почти мистическая сцена погони «истукана», «кумира», как называет Пушкин памятник Петру, за неким Евгением, который осмелился пригрозить памятнику за то буйство стихии, которое, по его мнению, было связано с возведением Петербурга.

Наш отечественный философ и культуролог Александр Львович Доброхотов, с мнением которого я далеко не всегда согласен, в одной из своих лекций по Пушкину, на мой взгляд, справедливо утверждал, что скульптуры и памятники, которые Пушкин часто называет «кумирами» и «истуканами» во многих своих произведениях, обычно символизируют некий портал в потусторонний мир, из которого приходят различные инфернальные силы. Поэтому трактовать «Медного всадника» как однозначный панегирик Петру и Петербургу — невозможно. Сложное это явление в русской истории, очень сложное…

Однако, эта неоднозначность почти полностью умаляется теми жертвами, которые русский народ принес сначала на алтарь возведения Петербурга, а потом его защиты от фашистских захватчиков. После снятия блокады Петербург стали называть Ленинградом даже многие потомственные дворяне. И потому сегодня он стал в гораздо большей степени именно русским городом и сложной смысловой системой, чем во времена Пушкина.

Москва же и по архитектуре, и по градостроительному плану всегда была лишена петербургских неоднозначностей. Посмотрите на Красную площадь, Храм Василия Блаженного, Колокольню Ивана Великого — это совсем иной дух. Исторически свойственная Москве эклектичность и нелинейность ее улиц, а также рельеф почти во всем противоречат равнинной строгости Петербурга.

Это же подчеркивает и характер метро, которое в XX веке стало неотъемлемой частью больших городов. Московский метрополитен достаточно органично вписан в город. Величавый гранит его станций не входит противоречие с постройкой наверху. В Петербурге же, несмотря на все старания архитекторов, метро является в большей степени «горизонтальным лифтом», после выхода из которого ты должен, образно выражаясь, «снять шляпу и приклонить колено», ибо по выходе попадаешь совсем в иное пространство. В Москве такого контраста нет.

Но несмотря на все отличия и даже порой антагонизмы, именно духи Москвы и Петербурга, как два Рима, определяют пути нашей истории. Даже Михаил Пиотровский признает, что оба этих города не следует рассматривать отдельно от их взаимосвязи друг с другом. Кто знает, может быть, в каком-то смысле Петербург — это «мозг» России, а Москва — ее сердце и душа? В любом случае с этим наследием нам жить, а значит, оно нуждается в пристальном внимании и изучении.