Почему России понадобился марксизм, а марксизму Россия?

СССР был проектом альтернативного, не капиталистического развития, в котором реально жила существенная часть человечества. Этот тип развития был порожден, прежде всего, марксистко-ленинской идеологией и тем, что эту идеологию восприняла русская культура, которая учуяла в марксистском проекте нечто родственное. Однако такой сплав, породивший СССР, хотя и стал альтернативой Западу, никогда не носил фундаментально антизападного характера. Ведь философия Маркса — это часть западной философии. А русская культура, особенно культура 19 века, — это часть западной культуры. Поэтому СССР, Россию и русский тип развития вообще, нужно считать не антизападным, а именно альтернативным.

Но конец XX и начало XXI века стало эпохой самоизмен. Сначала русские решили жить не альтернативным способом, а «как на Западе». А потом и сам Запад стал мутировать в непонятную сторону. Парады ЛГБТ, толпы вопящих лесбиянок на площадях, выступающих за «свободу ведьм», одобрение западным сообществом фашистского режима на Украине, который официально развесил портреты Бандеры на стенах — все это признаки самоизмены самого Запада. Однако такой потенциал к мутации был заметен задолго до краха СССР. Уже период конца 19 начала 20 века ознаменовался не только Первой мировой войной, но и расцветом декаданса, оккультизма и многих других специфических вещей. Уже тогда было понятно, что западный, капиталистический путь развития, поначалу давший миру очень многое, в итоге приведет к вырождению. Но от такого вырождения западную культуру спасла Россия, откликнувшаяся на призыв большевиков и показавшая всему миру, что альтернативный и причем именно западный путь развития реально возможен и осуществим. Поэтому утрата этого реального пути в виде СССР явилась не только катастрофой для русского народа, но и для всей западной культуры. СССР не только конкурировал с капитализмом, но и «подпирал» его, не давал ему расслабиться и разложиться. Вводил его в берега нормативности.

Сегодня же, когда мы живем в условиях стремительно гниющего глобального капитализма, необходимо вновь обратиться к истокам русского развития, ибо только оно, по факту, продемонстрировало действенную альтернативу. Если же к ней не вернуться и не понять, в чем именно мы дали слабину, то гниющий капитализм, то ли сменится тем или иным вариантом глобальной «железной пяты», то ли просто завершится глобальной ядерной войной.

Не могу сказать, что Маркс в достаточной степени изучен и, тем более, понят. Но все же, им занимались очень многие и достигли на этом пути существенных результатов. Однако, как я сказал, альтернативное русское развитие родилось из сплава марксизма и русской культуры. А этот-то сплав, а также специфика русской культуры, ее альтернативность, сочетаемая с западностью, до сих пор, в отличие от философии Маркса, не рассмотрены должным образом.

Марксисты, увлекаясь Марксом, забывают про русскую культуру, а те, кто изучает и любит русскую культуру, забывают про Маркса, а еще чаще относятся к нему с большой неприязнью. Оба этих подхода, с точки зрения поиска сути проекта СССР, ошибочны. А без понимания этой сути, не могут быть поняты ни Маркс, ни русская культура. Те же, кто отвергают СССР как факт явления русской культуры и русского духа, просто отказываются от истины в угоду своим идеологическим предпочтениям.

Самой очевидной иллюстрацией того, что Россия — это Запад, но именно альтернативный, является разделение христианства на православие и католицизм. Христианство — это Запад. Без христианской культуры Запад перестает быть самим собой. Но разделение на православную и католическую ветви породило два Запада. В основе же этого разделения, как известно, лежит спор о филиокве. Католики, в отличие от православных, считают, что Святой Дух исходит не только от Отца, но и от Сына.

Уже эта «мелочь» порождает огромные различия. На философско-идеологическом уровне (который нас тут особо интересует) это выглядит примерно следующим образом. Вот что пишут высококомпетентные комментаторы Гегеля к его книге «Философия религии»:

«Гегелевская концепция третьей ипостаси христианской Троицы как гипостазированной любви, соединяющей две первые ипостаси, согласуется с традицией, восходящей к сочинению Августина «О Троице». Так, в секвенции церковного поэта XII в. Адама Сен-Викторского третья ипостась названа «Любовь Отца и Сына». Эта концепция логически требует разработанной католицизмом (и не отвергнутой протестантизмом) доктрины об исхождении духа «от Отца и Сына» в отличие от православного учения об исхождении духа от единого начала, то есть Отца».

То есть либо Гегель, либо православие. А кто был и остается главным и фундаментальным оппонентом Гегеля? Карл Маркс! А в чем именно заключалась суть этого оппонирования? Она заключалась в том, что Маркс обвинял диалектику Гегеля в «гипостазированности», то есть в том, что она придает статус объективного существования абстрактным сущностям. Это Маркс называл «мистификацией». Свою же диалектику, хотя она и использовала те же законы, что и диалектика Гегеля, Маркс переводил на иные основания, переворачивая Гегеля «с головы на ноги».

Я, конечно, не хочу «затащить» западного светского интеллектуала Маркса в православную культуру. Более того, я думаю, что сам Маркс вряд ли рассматривал свою философию с этой историко-культурной точки зрения. И уж тем более, по понятным причинам, Маркс не занимался богословскими проблемами. То, что он, в отличие от Энгельса, внимательно присматривался к русской культуре, является интуицией гения, но не оформленным строем мысли. Кроме того, «из песни слов не выкинешь», Маркс делал ставку на пролетариат, а не на какие-то специальные особенности той или иной культуры. Однако делал-то он делал, а воплотил в жизнь его проект русский дворянин Ленин, который вдохновил при помощи своей партии не столько пролетариат (его в России было с гулькин нос), сколько русских крестьян.

То есть реальная реализация учения Маркса стала возможна только в виде русского коммунизма, который есть сплав марксизма и русской культуры. В свою очередь, русская культура — это сплав народной культуры и высокой дворянской культуры господства, которая, будучи господской, почему-то как минимум со времен Радищева грезила об освобождении крестьян. Оба же эти сословия, при всем их огромном различии, объединяло одно — антибуржуазность.

Если буржуазные революции опирались на классы ремесленников, торговцев и соответствующую культуру, то Великая Октябрьская революция оперлась на русского крестьянина, который был руководим и вдохновляем дворянином Лениным. Поэтому нет ничего удивительного в том, что антибуржуазная философия Маркса пришлась по вкусу антибуржуазно настроенным сословиям, делающим Октябрьскую революцию.

Но помимо антибуржуазности, как я уже сказал выше, есть еще один «канал», связывающий Маркса с альтернативной русской культурой. Маркс, войдя в фундаментальный спор с Гегелем и его «гипостазированной любовью», вполне сознательно отошел от того, что называется «классическая немецкая философия». Таким образом, считая себя наследником и продолжателем западной культуры, но при этом отмежевавшись от буржуазности и от классической немецкой философии, сам того не ведая, Маркс был втянут в орбиту альтернативной русской культуры, маркированной православием. В итоге это породило чудо альтернативного русского развития, без которого человечеству в XXI веке, видимо, не выжить. Поэтому сегодня, когда есть возможность посмотреть на все свершившееся с некоторого расстояния, мы, не без некоторого ошеломления, можем сказать, что на философском и культурном уровне Маркс может быть вписан в рамки именно православной культуры, а не католической.

Но и до Маркса русская культура 19 века сделала вполне внятную заявку на альтернативность. Она противопоставила немецкой классической философии свой способ философствования — русскую классическую литературу. Многие, видя несоразмерность русской философии в лице Соловьева, Ильина, Бердяева и других, немецкой, которая была представлена такими гигантами, как Фихте, Кант, Шеллинг, Гегель, Шопенгауэр и другими, склонны видеть в этом слабость русской культуры, а не ее силу. Однако это глубоко не верно.

Русская культура всегда искала целостности, то есть единства добра, красоты и мудрости. Во многом именно поэтому она не приняла модерн. Модерн же, передал мудрость на откуп философии и науке, доброту на откуп этике, праву и личной религиозности, а красоту сделал прерогативой искусства. На такой вызов дробления русская культура ответила творчеством Достоевского, Толстого, Чехова и многих других, чьи имена в мировой культуре значат ничуть не меньше, чем имена великих представителей классической немецкой философии. Что же касается литературы модерна, представленной Золя, Бальзаком, Диккенсом и другими, то при всем к ним уважении, имена русских литераторов весят больше, что порой признает даже сам Запад.

Но не величие русской литературы само по себе тут главное, а сама специфика этого величия. Западная литература модерна не может и, главное, не хочет спасать. Она есть вопль отдельного человека, оказавшегося в отчужденном от него мире капитала при отсутствии утешения. Это очень ценный вопль, позволивший многое понять о человеке, но это именно вопль. А потом, этот вопль начал сменяться уже откровенной эстетикой, сделавшей вопль лишь одним из элементов декоративного литературного орнамента. На смену Бальзаку и другим пришли Оскар Уайльд, Гюстав Флобер, Марсель Пруст. Потом западная литература начала превращаться в «прогулки в литературных лесах» Джеймса Джойса, а потом и вовсе выродилась в постмодернизм.

Лучше всего этот отрыв литературы от живого человека и его боли олицетворял русский эмигрант и писатель Владимир Набоков. В послесловии к американскому изданию Лолиты от 1958 года, он так выразил свое понимание литературы:

«Для меня рассказ или роман существует, только постольку он доставляет мне то, что попросту назову эстетическим наслаждением, а это, в свой черед, я понимаю как особое состояние, при котором чувствуешь себя — как-то, где-то, чем-то — связанным с другими формами бытия, где искусство (т. е. любознательность, нежность, доброта, случайность, восторг) есть норма. Все остальное — это либо журналистическая дребедень, либо, так сказать, Литература Больших Идей, которая, впрочем, часто ничем не отличается от дребедени обычной, но зато подается в виде громадных гипсовых кубов, которые со всеми предостережениями переносятся из века в век, пока не явится смельчак с молотком и хорошенько не трахнет по Бальзаку, Горькому, Томасу Манну».

К этой литературе «больших идей», по которой нужно «трахнуть» молотком, он причислял не только западных писателей, еще не забывших о человеке, но и русских классиков: Толстого, Достоевского и других. Очень ценя Пушкина и Гоголя, Набоков говорил о них как о выдающихся представителях языка, ибо, согласно его представлениям, «великая литература — это феномен языка, а не идей». Но такой отрыв литературы и ее понимания от человека и идей был уделом не одного Набокова. Он лишь констатировал эту тенденцию, отказавшись от всего целостного, а значит и русского, и испытывая по этому поводу эмигрантские корчи.

Русская же классическая литература, обладавшая целостностью, неразрывно сочетающая в себе добро, истину и красоту, всегда претендовала на спасение человека. И иногда это ей действительно удавалось. В своей книге «Страдания от бессмысленности жизни» великий психолог Виктор Франкл рассказывает историю, как при помощи пересказа повести Льва Толстого «Смерть Ивана Ильича» ему удалось вернуть человеческое достоинство перед лицом смерти приговоренному к казни заключенному. Он так подытоживает эту историю:

«Вот наглядный пример того, что даже самого простого, самого заурядного человека книга может научить, как нужно жить и как нужно умирать. Так что, писатель всё же не должен забывать о своей ответственности перед обществом».

Стремление «научить, как нужно жить и как нужно умирать» «даже самого простого, самого заурядного человека», — вот что оценил Франкл и весь мир в русской литературе и не мог найти в литературе буржуазного модерна.

Это стремление русской культуры к целостности и спасительности нуждалось в учении, а учение Карла Маркса нуждалось не в абстрактном пролетариате, как думал создатель этого учения, а в людях, сформированных на основании чаяний русской культуры. Их встреча породила русское альтернативное развитие и державу, спасшую мир от фашизма. Именно это мы видим, когда оглядываемся на историю.

Одумаются ли сегодня русские, и смогут ли они вернуться к самим себе? Насколько они разложились под воздействием общества потребления и постмодерна? Думаю, на эти вопросы пока никто не может дать ответов, включая и сам русский народ. Однако от ответа на эти вопросы будет зависеть будущее не только России, но и, видимо, всего человечества.