Бертран Рассел считал, что античная философия выросла из попытки доказать и примирить со сложностью окружающего мира простые интуитивные принципы. Позднейших мыслителей также обвиняли в монизме: стремлении вывести всё из одной базовой закономерности. С этой точки зрения, либеральная экономика постоянно возвращается к нескольким «очевидным» логически выводам, продираясь к ним через неоднозначность конкретных факторов.
Например, свободная торговля обогащает всех участников, так как позволяет каждой стране специализироваться на том, что у неё получается лучше всего (или станет получаться лучше всего — благодаря пользе разделения руда как такового). Но что, если государству А отойдут высокие технологии, Б — ручной труд, В — добыча полезных ископаемых? Что, если мобильность капитала выше, чем мобильность труда (китайцы же не переехали на уже индустриально развитый Запад; да и западные фабричные рабочие не потекли вслед за заводами в Китай)? Что, если политика и социалка больше зависят от экономической специализации конкретной страны, а не транснационального потока товаров? Что, если частное присвоение результатов труда происходит вне наций и народов (например, благодаря офшорам)? Либеральные экономисты возвращаются к базовому тезису про максимизацию эффективности факторов производства свободным рынком — но максимизацию для кого именно?..
Переплетаясь с политикой, психологией и физическими ограничениями, экономика перестаёт давать ожидаемые либералами результаты. Даже если факторы производства в конечном счёте используются более «эффективно», это не гарантирует улучшение жизни для каждого человека. А от человеческого фактора зависит многое: «невидимая рука рынка» на деле требует коллективных усилий людей; изменения не происходят автоматически, и могут пойти по «не рациональному» пути. Так, Абхиджит Банерджи и Эстер Дюфло показали, в какие тупики может зайти развивающаяся страна, пытаясь перестроиться под требования свободной торговли. Для этого достаточно простого «рационального» равнодушия капитала и экономии со стороны государства. Но что, если сюда примешивается осознанное стремление к господству?
В теории, экономическая глобализация, множащая и усложняющая связи между людьми и организациями, должна была принести миру невиданное процветание. На деле в одним странах наблюдается рост, в других — стагнация или деградация; одни профессии и группы пополнили элиту, другие (вроде пресловутых средних слоёв) опускаются на социальное дно; в целом однозначно выросло лишь неравенство, касающееся не только доходов, но и доступа к любым жизненным благам (в частности, возможности развиваться). Экономисты, изучающие «цепочки прибавочной стоимости», утверждают, что страны борются за определённое место в разделении труда — оказывается, что одни места «эффективнее», чем другие. Прибавление сюда социальных и политических факторов образует «премию за гражданство»: даже если рабочий в условном Бангладеше может более продуктивно применять свой труд, его жизнь будет гораздо лучше во Франции или Германии. Одна лишь «невидимая рука» не может объяснить подобный парадокс.
Остаётся не понятным, можно ли решить все проблемы через целенаправленное перераспределение — или оно повлияет на все другие факторы, также приведя к неожиданным результатам? По крайней мере мы должны осознать, что сложный глобальный мир нельзя уложить в рамки простой теории. Рассмотрим ряд исследований, акцентирующих внимание на странностях и противоречия экономики глобализма.
Специалист по политэкономии Джунфу Джао (journal of world-systems research, 27.01.2021) анализирует динамику 40 стран (покрывающих 85% мирового ВВП и 65% населения) в 1995–2009 годы через призму «человеко-часов», воплощённых в товарах и услугах, и включённых в международные цепочки производства. В соответствии с ожиданиями «постколониализма», среди стран выделяется ядро (преимущественно потребляющее «общемировой» труд) и периферия (отдающая труд в «глобальный котёл»), хотя часть стран попала в категорию «полупериферии», в которой входящие и выходящие потоки труда примерно равны. Относительное положение государств на этой шкале за 15 лет не изменилось; характерно, что ему точно соответствует уровень дохода страны. Подвижки заметны для Китая и Индии, увеличивавших входящий поток труда (иными словами, они стали потреблять больше плодов общемирового труда).
Интереснее другое наблюдение: даже если сделать поправку на стандартные индикаторы вроде типа продукции, квалификации и т.п., прямая связь между входящим потоком труда и уровнем дохода остаётся. Между странами обнаруживается конкуренция за «избыток труда» на мировом рынке (игра с нулевой суммой, то есть если один улучшает своё положение по этому показателю, другие — ухудшают). Проще говоря, дополнительные плоды глобального разделения труда не достаются всем поровну; за них ведётся борьба. К схожему выводу приходят теоретики «развития» (upgrading), отмечающие, что благодаря глобализации развитым странам удаётся получить больше стоимости при меньших затратах труда (хотя здесь акцент делается на особенность высоких технологий и наукоёмких отраслей).
Множество исследователей установили, что приток глобального капитала в развивающиеся страны обычно повышает внутреннее неравенство, даже если общенационально богатство растёт. Социологи Селия Санчез-Лопез, Мария Ацейтуно и Мануэла Паз-Банез (Economics & Sociology, 12.04.2019) проверили этот парадокс для Европы. Они установили, что здесь сталкиваются две контртенденции: торговля и развитие технологий уменьшают неравенство, а развитие финансов и прямые иностранные инвестиции его увеличивают. Впрочем, играет роль соотношение импорта/экспорта товаров и капитала: неравенство растёт в странах, в которых преобладает экспорт товаров (!) и импорт капитала. К тому же, хотя общие тенденции сохраняются, их влияние сильно зависит от социального устройства государства (например, распространения образования или уже имевшегося расслоения). Социолог Муиззуддин Фазааллох (Economics & Sociology, 12.03.2019) дополнительно замечает, что, хотя иностранные инвестиции мало затрагивают провинции, они сильно увеличивают неравенство не только между ними, но и внутри них. Также дополнительные доходы уходят преимущественно лицам с высоким образованием. То есть то, насколько инвестиции скажутся на неравенстве, зависит от распределения квалификации среди граждан.
Как ни странно, эффект глобализации зависит и от уровня организованности работников, что доказывают социологи Кристоффер Марслев, Корнелиа Старитц и Гейл Раж-Райкерт на примере азиатских стран (Development and Change, 23.04.2022). Так, в начале 2000-х годов во Вьетнаме наметился спад (около 20%) покупательной способности рабочих, занятых в производстве одежды. Это объяснялось давлением крупных посредников и конкуренцией между мелкими производителями, зависящими от временных контрактов («аутсорсинг» гигантов типа Adidas или Nike). Несмотря на формальный запрет профсоюзов (кроме государственной конфедерации труда, игнорировавшей ситуацию) и забастовок, с 2005 года стал нарастать протест на экспортных предприятиях. Зная принципы функционирования системы изнутри, рабочие прибегали к точечной приостановке работы и срывам поставок; с годами стихийные выступления обросли целой сетью внутренних мигрантов, основанной на землячестве и концентрации компаний в Хошимине. В отличие от Камбоджи (где схожие движения успели добиться гораздо меньшего, прежде чем их подавили), вьетнамские власти понемногу шли на встречу протестующим. Как ни странно, итогом во Вьетнаме стало не только повышение минимальной оплаты труда или реформа трудового законодательства, но и меньшее падение цен на одежду (и прибыли от её экспорта), чем в камбоджийском случае.
Авторы отмечают, что в целом иностранные инвестиции и торговля приводят к сегментации рабочих. Дело не только в переоценке профессий. Распространяются новые формы труда: временный, по субконтракту и т.д. Более того, иностранные компании сознательно используют и ужесточают социальные иерархии, пользуясь угнетённым положением мигрантов, женщин, неблагополучных регионов или меньшинств. Хотя государство должно быть заинтересовано в том, чтобы «поднять» своё положение в цепочках прибавочной стоимости, конкретные фирмы могут извлекать прибыль из ухудшения условий труда и ситуации в обществе в целом.
Этот момент особо подчёркивают социологи Кейт Ролл, Категрина Долан и Дина Раджак (Development and Change, 22.04.2021) в аналогичном исследовании международных продовольственных корпораций в Африке. Авторы показывают, что корпоративная стратегия радикально разнится для более-менее благополучных стран и третьего мира. Это характерно даже для компаний, участвующих в поддерживаемых Евросоюзом программах развития вроде Project Insansa или «дорога к рынку» (route to market). Так, на филиалы корпораций в Кибере (крупнейших трущобах Африки) не распространяются обычные правила распределения, организации, обучения или развития инфраструктуры. Вместо этого иностранный бизнес налаживает связи с местными неформальными авторитетами и сетями, чтобы находить неофициальных работников, получающих оплату в обмен на продукцию. Авторы проводят аналогию с функционированием интернет-платформ (торговых площадок, сервисов такси или доставки), но без информационных технологий. Естественно, все риски возлагаются на работников и местных посредников. Корпорации даже косвенно увеличивают риск, вкладываясь в единственный вид «инфраструктуры» — микрокредитование (о чём ниже).
Социологи Жан-Кристоф Грац, Джимена Пиазза и Андре Волтер (Development and Change, 23.04.2022), сравнивающие компании из разных секторов в Бразилии и Кении, подводят своеобразную черту под обсуждением. Авторы показывают, что регулирование ни на международном уровне, ни на уровне страны не оказывает прямого влияния на практики бизнеса и на положение работников. Положительные изменения ограничиваются совсем мелкими и кратковременными вопросами, причём при первых же проблемах они «откатываются» назад. Единственный работающий фактор — это изначальная организованность работников; регулирование играет роль только там, где люди активно протестуют и последовательно отстаивают свои права. Предыдущие исследования лишь подчёркивают, что написанное справедливо даже в условиях иностранных корпораций и зависимости от глобального капитала.
Специалисты по политической географии Филиппо Менга и Майкл Гудман (Development and Change, 23.04.2022) рассматривают другой аспект глобальной помощи местным работникам: благотворительность. Авторы концентрируются на теме питьевой воды и, конкретно, крупнейшей некоммерческой организации в этой сфере — water.org актёра Мэтта Дэймона. Несмотря на экспоненциальный рост охвата гуманитарных инициатив в 2009–2018 годы (до 17 млн человек у water.org), неравенство в доступе к чистой воде в соответствующих регионах лишь увеличилось. Исследователи обращают внимание на то, что по экспоненте увеличивался и доход НКО; причём почти каждый год water.org приносила чистую прибыль!
Дело в том, что благотворительность устроена как в полном смысле рыночная инвестиция. Частные взносы составляют лишь 13-17% от общего бюджета инициативы (характерно, что даже эти пожертвования собираются при посредничестве гигантов типа IKEA или PepsiCo). С «западной» стороны, НКО сотрудничает с корпорациями, призывая граждан покупать «благотворительные» товары. Полученные средства направляются на микрокредитование жителей развивающихся стран, в частности, с целью выкупа муниципальных источников воды. Один из основных спонсоров инициативы, Niagara Bottling, оказался ввязан в аналогичные скандалы на территории США: корпорация выкупала муниципальные колодцы и водоёмы, чтобы упаковать воду в пластиковые бутылки и продавать в дефицитных регионах по всему миру. Авторы приводят характерный пример благотворительности. Производитель пива потратил сумму, равную пятой части бюджета water.org (которую он также спонсирует), чтобы купить 30 секунд рекламы во время финала Национальной футбольной лиги. В рекламном ролике Дэймон предлагает зрителям купить выпущенную ограниченным тиражом кружку, четверть выручки от которой пойдёт на микрокредиты для бедных в развивающихся странах.
В целом, исследователи на ряде примеров критикуют благотворительность как простой предлог для «этичного» получения прибыли, не способствующий решению целевой проблемы. Упомянутые в начале Банерджи и Дюфло утверждали, что в определённых условиях кредитование может помочь бедным. Однако, во-первых, требуется точное понимание местных потребностей. А во-вторых, оно априори связано с высоким риском — потому что должно затрагивать те слои населения, которые игнорируются капиталом из рациональных соображений. Хотя либеральная экономия плотно держится за идею «взаимной выгоды», основные социальные проблемы требуют вложений, приносящих лишь общую пользу, да ещё и в стратегической перспективе.
Приведённые исследователи концентрировались на особом значении внутренней политики при глобализации, скептически оценивая международное влияние. Несколько иной взгляд предлагают социологи Джеки Смит, Базак Гемичи и Саманта Пламмер (Journal of World-System, 24.02.2018) в обзоре транснациональных социальных движений и организаций. Авторы отмечают огромный прирост подобных структур между 1953 и 2013 годами, в особенности в развивающихся странах, а также их радикализацию. За этот период увеличилась доля организаций, занимающихся экологией, экономическими вопросами и правами человека. Хотя на этом поле по инерции доминирует «глобальный Север», к 2013 году 38% структур были созданы на «Юге». Главная тенденция последних десятилетий — региональность; она проявляется как в целях, так и в связях между разными организациями.
Новые движения отказываются от структурированных иерархий, привязки к Западу, формализованного членства и бюрократии. Вместо этого они нацелены на взаимодействие с местным населением (особенно низшими слоями или угнетаемыми группами) и локальными проблемами в своём регионе. Для них характерно противостояние глобализации и финансовому сектору, но не в пользу правительств или национального бизнеса, а с акцентом на сообщества и народную самоорганизацию. Типичные требования — развитие человеческого капитала, демократического контроля на разных уровнях, защита экологии (авторы на этом основании противопоставляют такие движения правым организациям и государственной политике). В целом, здесь можно увидеть движение к ограниченной «глобализации» (или «глокализации»?), затрагивающей лишь близкие страны и оставляющей возможность для низового контроля. Авторы отмечают, что движения на «Юге» обладают скудным финансированием, но всё же не дают ответа на вопрос об их возможной связи с властью (например, как у некоторых НКО и фондов с Госдепом США).
По итогу, мы видим, что глобализация не является однонаправленным, автоматически стремящимся к благому для всех результату процессом. Как ни странно, внутренняя политика не утрачивает важности в новом контексте, хотя и сталкивается с новыми вызовами. Иностранный капитал пользуется местными слабостями и иерархиями, но то, насколько он преуспеет, зависит от активности государства и народа. Транснациональное регулирование и благотворительность также не оказывают положительного эффекта, по крайней мере, если их активно не «переформатируют» на местах. Торговля, знакомства, распространение технологий могут создавать возможности для развития, но упираются в те же внутренние факторы. Можно сказать, что усложнившаяся внешняя среда требует лишь большего внимания к национальной политике и самоорганизации, хотя либеральные экономисты и призывают «не сопротивляться невидимой руке рынка».
Комментарии читателей (0):