Воины Советской армии после окончания Второй мировой войны в отличие от солдат и офицеров армий союзников не страдали от посттравматического синдрома. Объясняется это тем, что советские люди сражались за правое дело, освобождая захваченные гитлеровцами родные города и села. Поэтому популярность джаза в СССР в послевоенные годы связана не с лечением общества от полученных на полях войны социальных травм, как это было в Америке, а совсем с иными причинами.
Зимой 1944/45 годов в воздухе уже витал дух победы над гитлеровской Германией, и советские люди вновь начали танцевать под звуки джаза. Вновь у касс кинотеатров выстраивались длинные очереди, когда показывали довоенный фильм «Веселые ребята». Огромной популярностью у советских кинозрителей пользовалась лента «Серенада Солнечной долины», в которой снялся замечательный американский джаз-бэнд под управлением Глена Миллера. Этот американский дирижер воспринимался тем поколением советских людей практически как «свой», поскольку он сражался с фашистами и погиб на войне.
Джаз давал людям возможность освободиться от ужасов военного времени и вернуться к мирной жизни. Для более старшего поколения, слушавшего джаз еще в 1930-е годы, эти ритмы помогали убрать боль из сердца, заретушировать тяжелые переживания, связанные с войной, они давали надежду, что можно начать жизнь с того самого момента, на котором ее прервала война. Для более молодых людей джаз явился символом той новой и чудесной жизни, которая должна была наступить после окончания боев.
В книге «Разные дни войны» Константин Симонов вспоминал о разговоре с одним из комдивов Четвертого Украинского фронта генералом Дударевым, в котором тот поведал о том, как солдаты воспринимают кино: «Что за безобразие, почему нам все с бомбежкой картины присылают? Что за черт! Ну, понимаете, сил нет! Пятый раз присылают — и все с бомбежкой. Вот слышите? А? Земля дрожит! Наслушаешься этого, а потом опять бомбежкой в кино угощают. Да черт их дери! Пусть они посылают все это в тыл, где этого не видят. А тут дайте нам какую-нибудь человеческую картину. Тоже ж мы люди!
БУДЬТЕ В КУРСЕ
— «Серенаду Солнечной долины» мы смотрели, — говорит начальник политотдела дивизии, маленький курносый человек с детским удивленным выражением лица. — Прелестная картина. Верно, товарищ генерал?
— Ну конечно! Прекрасная картина. Может быть, и не совсем прекрасная. Но по настоящей ситуации хорошая. Вот так им и передайте. Генерал Дударев для вас, может быть, и ничего не значит, но все-таки, как бомбежку на вашем экране слышит, так уходит и больше не смотрит! И считает, что фронтовики с ним согласны. Что ж, в самом деле, — о тыле вы думаете, тылу объясняете, какая она такая, война! А нам? Какой он такой, мир — мы уже о нем забыли, не хотите объяснить? А надо объяснять, какой он из себя мир, без войны когда он был!..»
Известный советский композитор Мурад Кажлаев в 1944 году, когда ему было всего 13 лет, собрал свой первый джазовый ансамбль, в котором приняли участие его друзья из музыкального училища. Город Баку, где жил юный Кажлаев, в конце войны сделался «большим госпиталем», поэтому первыми слушателями нового ансамбля стали раненые бойцы. Мурад Магометович вспоминал, что «на бис» солдаты всегда просили сыграть «Чаттанугу Чучу» из фильма «Серенада Солнечной долины». Можно сказать, что если врачи лечили израненные, истерзанные тела бойцов, только что вышедших из боя, то джаз, который исполнял ансамбль Мурада Кажлаева, был терапией для их душ.
«Наш оркестр был очень популярен, — вспоминает Мурад Кажлаев. — Нас звали в школы, на праздники, мы играли на танцах, мы были очень модным ансамблем. Я делал аранжировки с приемника, ведь никаких нот не было. Я сидел ночами и оркестровал всё это. Тут же приносил ребятам, и мы, умирая от счастья, играли те мелодии, которые только-только услышали по радио. Мы были поражены мастерством музыкантов Диззи Гиллеспи, Фрэнка Синатры, Глена Миллера, Луи Армстронга, Дюка Эллингтона, Эллы Фитцджеральд, их стилем и владением инструментами или голосом. И мы вторгались в эту музыку, подражая великим корифеям джаза, и пытались создавать что-то свое».
Для всех любителей джаза в СССР огромную ценность имели трофейные пластинки с записями довоенных немецких свинговых оркестров и американские джазовые пластинки, которые стали появляться в Москве, Ленинграде и других городах сразу после того, как зимой 1944/45 годов войска Красной армии освободили Европу от фашистских оккупантов. Поэтесса Маргарита Пушкина, чей отец, генерал авиации, с боями дошел до Берлина, рассказывала, что таких пластинок было очень много. Правда, ее отец привозил другое, а вот дядя, который служил там же, в Берлине, как раз привез и патефон, и огромное количество трофейных грампластинок, в основном американских, и ее с детства сопровождали джазовые хиты 40-х годов.
Юрий Валов, музыкант группы «Скифы», рассказывает: «В моей семье не было таких пластинок, потому что моего дядьку, едва он приехал с войны, отправили служить на Дальний Восток, поскольку он был новобранец, который не прошел всю войну, то есть все четыре с половиной года. Но мы жили в коммунальной квартире, и американские пластинки там были. Толстые, те, старые «колумбийские»…»
Наличие трофейных пластинок в доме было знаком того, что в этом доме есть мужчина, который дошел до Берлина и смог вернуться назад. Это на самом деле не пустяк, потому что похвастаться этим мог далеко не каждый дом. И мужчина, в особенности молодой мужчина, вернувшийся с войны, был культовой фигурой. На него все смотрели с восхищением и завистью. И, соответственно, дом или квартира, где имелся такой мужчина, становились центром сбора, а хозяева — уважаемыми людьми в рамках своего общества.
Трофейные пластинки тогда являлись предметом самоутверждения. Алексей Козлов в автобиографической книге «Козел на саксе» рассказывал, как он добывал эти пластинки на школьных танцевальных вечерах: «Некоторые девочки из хороших семей, скажем, дочки военных, приносили на эти вечера пачки пластинок, среди которых, будучи случайно вложенными туда, попадались именно те самые, трофейные, интересовавшие меня больше всего на свете и существовавшие в Москве, может быть, в одном-единственном экземпляре. Обычно во время вечера я с невинным видом заходил в радиорубку, где крутила пластинки какая-нибудь технически подкованная комсомолка, танцами не интересующаяся. Заговорить ей зубы, просмотреть и пометить имеющиеся в наличии пластинки, подлежащие выносу, не составляло труда. В подходящий момент выбранные две-три пластинки отправлялись за ворот рубашки, за спину. Затем, еще до окончания вечера они под рубашкой выносились из школы и тут же прятались в заранее намеченном месте, прямо во дворе, чтобы быть извлеченными утром следующего дня без всякого риска. Затем я возвращался на вечер и, если пропажа обнаруживалась и учеников проверяли при выходе из школы, я был вне подозрений. Так я пополнял свою коллекцию некоторое время, не считая это воровством, оправдывая себя тем, что те, у кого я эти пластинки зажму, они безразличны, что у него они пропадут, а у меня — принесут много пользы и радости…»
Но настоящие американские диски немногим были по карману, да и доступ к тем точкам, где их продавали, был не у всех. Зато каждый мог купить эрзац, то есть так называемые диски «на ребрах», которые нарезались народными умельцами на станках, вывезенных из Германии в качестве контрибуции и военной добычи. Вместо дефицитного винила использовался целлулоид, а так как и он был в дефиците, то в ход шли использованные рентгеновские пленки. Если посмотреть такую пластинку на просвет, то были видны рентгенографические снимки поломанных ног, рук или ребер. Отсюда эти пластинки и получили свое название — «на ребрах» или «на костях». В первые послевоенные годы на таких пластинках распространялись песни А. Вертинского, П. Лещенко, Л. Утесова и записи всевозможных западных джазовых ансамблей.
Мурад Кажлаев вспоминал, что репетиционная база его джаз-ансамбля находилась в бакинском Доме рыбников. Там же тусовалась компания любителей джаза, которые первыми в Баку наладили выпуск записей на рентгеновской пленке.
«Они купили западный аппарат, который нарезал на целлулоиде, — рассказывал Мурад Магомедович, — и первым делом стали записывать нас как носителей модной музыки. Записи делались на рентгеновскую пленку, которую я брал у папы в больнице. Я собирал все старые рентгеновские пленки! Но, конечно, престижнее было делать запись на неиспользованную пленку, белую, без костей или легких, изображенных на ней. Благодаря тому, что мой папа был врачом, все мои диски записаны именно на такой белой плёночке. Сейчас эти диски лежат у меня в Махачкале. Есть там и «Чаттануга» в моей аранжировке, где я играю на рояле…»
Историк советского джаза Юрий Верменич вспоминал, что он уговорил некоего Виталия, который делал в Ленинграде небольшой бизнес, нарезая пластинки на рентгеновской пленке, записывать джазовые программы, которые звучали по зарубежным радиостанциям, и выпускать «на ребрах» самые интересные из них. В Ленинграде такие самопальные пластинки можно было купить на углу Обводного и Лиговки, где в 1950-е годы находилась знаменитая питерская барахолка. Там же можно было найти и «трофейные» пластинки, и даже настоящую «Коламбию». Тут же, где торговали пластинками, стоял ряд патефонов, на которых за 10 копеек можно было эти пластинки прослушать.
Так джазовая музыка стала одним из символов победы в Великой Отечественной войне 1941–1945 годов, и она несла в себе этот образ долгие годы: Победа и джаз.
А пластинки «на костях» прошли проверку временем и еще долго оставались востребованными. Они исчезли из обихода только с появлением магнитофонов.
К слову, многие советские хиты того времени — «Песня фронтовых корреспондентов», «Брестская улица», «Барон фон дер Пшик», «Пора в путь-дорогу», «Первым делом — самолеты» — это тоже джаз…
Комментарии читателей (1):