18 февраля (3 марта) 1904 года Куропаткин начал отвод частей с передовых позиций. Это сразу же сказалось на настроении людей.
«Движение шло как-то вяло: люди, совершенно не спавшие всю ночь и тяжело нагруженные, шли медленно, точно оттеняя этим неохоту бросать места, где ждали решительных боев».
Эти места были действительно хорошо подготовлены для решающего поворота в ходе войны. Шестью днями после 17 февраля самую дурную услугу 3-й армии составила забота ее штаба о питании частей во «вконец разоренной стране» — на плацдарме на реке Хуньхе были сконцентрированы многочисленные склады. Их располагали поближе к передовой для того, чтобы облегчить бесперебойное снабжение армии после перехода в наступление. Именно поэтому Алексеев считал, что если Куропаткин не решился наносить удар силами I-й армии, то наступала минута для эвакуации Мукдена, чего не было сделано. 19 февраля (4 марта) правый фланг русских армий отходил уже с горячим боем. Объективности ради отметим, что именно в этот день Куропаткин отдал приказ об эвакуации дивизионных обозов, но из-за штабной неразберихи он дошел до командиров корпусов с пятидневным опозданием.
Оценивая результаты последнего сражения Маньчжурских армий, А. И. Деникин писал:
«Я не закрываю глаза на недочеты нашей тогдашней армии, в особенности на недостаточную подготовку командного состава и войск. Но, переживая в памяти эти страдные дни, я остаюсь в глубоком убеждении, что ни в организации, ни в обучении и воспитании наших войск, ни тем боле, в вооружении и снаряжении их не было таких глубоких органических изъянов, которыми можно было бы объяснить беспримерную в русской истории мукденскую катастрофу. Никогда еще судьба сражения не зависела от причин не общих, органических, а частных (подч. авт. — А.О.)».
С этим утверждением можно согласиться, если считать частным систему управления войсками, неработоспособность армейских штабов. В начале сражения в них не было единого взгляда на происходившие события. Если Куропаткин не мог определиться, какой из двух фланговых ударов противника наиболее опасен, то в штабе 3-й армии ожидали решающего удара в центре, на собственных позициях. Взаимное непонимание приводило к взаимоисключающим приказам. Действия армий были плохо скоординированы. В той же 3-й армии хорошо работала связь (были приобретены немецкие телефоны, которые прекрасно передавали звук на 8−10 км). Соседние армии не имели таких аппаратов. Когда днем 19 февраля (4 марта) на правом фланге русских армий обозначился успех наступавших японцев, в штаб 3-й армии позвонил Куропаткин и попросил послать кого-нибудь туда, то есть во 2-ю армию Каульбарса, для того чтобы навести порядок. К вечеру японцев остановили, но отбросить их назад не удалось — противник установил на занятых позициях пять пулеметов. Кроме потерь и усталости, на наступательном порыве русских войск сказывалось и то, что в их тылу уже поджигали склады и землянки. В такой ситуации трудно было ожидать от солдат безусловной готовности идти вперед.
12-часовое отсутствие Алексеева в штабе способствовало потере контроля над управлением войсками армии. 20 февраля (5 марта) командир VI Сибирского корпуса ген. Л. Н. Соболев получил от М. В. Алексеева приказ отступить на чрезвычайно невыгодные позиции. Этот отход мог поставить соседний I Армейский корпус из 1-й армии в тяжелое положение. Соболев отказался выполнять этот приказ, тем более что его корпус, на который так мало наделялись перед боем, хорошо держался. Генерал-квартирмейстер звонил и настаивал, ссылаясь на решение Главнокомандующего, но потом оставил вопрос на усмотрение командира корпуса. Дело в том, что, вернувшись от Каульбарса, Алексеев получил приказание об отходе на невыгодные позиции. Телефоны работали до 2 часов ночи 20 февраля (5марта). Заснув после тяжелого дня, генерал-квартирмейстер обнаружил, что к 6:30 утра распоряжения войскам не были отправлены, а офицеры его штаба спят!
После этого ген. Соболеву позвонил начальник штаба армии ген. Мартсон и сообщил, что произошла ошибка. VI Сибирский должен был оставаться на месте, где 20−22 февраля (5−7 марта) он блестяще отразил 12 атак противника. Однако все попытки русских войск перейти в контрнаступление были неудачными — не удавалось наладить совместную работу штабов 2-й и 3-й армий, издававших взаимоисключающие приказы. Когда же удары наносились силами частей 3-й армии, они натыкались на японские пулеметы. Подавить их шрапнельным снарядом русская пушка не могла. Начала сказываться утомленность войск. По свидетельству Алексеева, во время одной из атак 22 февраля (5 марта) солдаты кричали: «Нас расстреливают пулеметами; где же наши пулеметы; дайте нам пулеметы!» Об уровнях потерь можно судить по Бугульминскому полку — после контрудара он лишился 91% офицеров и 74% рядовых. Нельзя не отметить, что войска сделали все, что могли. Требовать от них большего было невозможно.
Ухудшающееся положение на правом фланге требовало от Главнокомандующего принятия решения, и он решил сузить фронт 3-й армии, вывести её из плацдарма на Хуньхе за реку. Таким же образом выводились и части 2-й армии. Потери ее солдат в контратаках оказались небесполезными — японцы также были утомлены и не пытались преследовать отступавших, они отходили без единого выстрела. Сокращением протяженности линии обороны Куропаткин надеялся получить экономию в силах для формирования будущих отрядов. Это был очень поверхностный расчет, так как «мукденские позиции» были очень слабо укреплены, замерзшая река не представляла серьезного препятствия. Еще хуже было то, что внезапно отступление в ночь с 22 на 23 февраля носило импровизационный характер. Подготовленными были только переправы — пять мостов обеспечивали отступление двух русских корпусов, находившихся на плацдарме. Причину этого объяснил Алексеев — приказ Главнокомандующего об отходе он получил вечером 22 февраля:
«Удручающе действует всегда то, что приказание его (т.е. Куропаткина — А. О.) получается уже тогда, когда нужно его исполнить. Какое то полное забвение расстояния, времени, сил людей. Чисто сказка».
Эвакуировался и штаб 3-й армии, он переводился к восточным воротам Мукдена.
Армия уходила, бросая огромные склады с обувью, продовольствием — зерном, сухарями, мороженой рыбой и мясом. Первоначально их запретили поджигать, так как боялись, что дым потянет на позиции за Хуньхе и тем облегчит японцам наступление. С территории складов были сняты караулы, и некоторые командиры разрешали солдатам «попользоваться» этими запасами. Их оставление в неприкосновенности многим было непонятно и, казалось, еще более ухудшало моральную обстановку внезапного отхода. Однако то, что за этим последовало, было ужасно.
«Огромное количество водки, хлеба, консервов и прочих съестных продуктов и напитков было выброшено к солдатам, поскольку спасти это было невозможно, — вспоминал очевидец одной из таких сцен, — легко представить себе, что случилось, если вспомнить, что вокруг были тысячи людей, не евших за последние дни ни крошки. Яростные человеческие потоки одновременно вливались в этот грабеж с севера, востока и запада. Многие из них немедленно уносили тяжелые ящики с продуктами, большую часть из которых они, без сомнения, вынуждены были бросить раньше, чем сумели пройти милю. Тем не менее они яростно огрызались на каждого, кто пытался освободить их от банки-другой консервов. Кто-то сидел на земле и открывал банки шашками и штыками, вываливая их содержимое на месте… Другие открывали их больше, чем могли бы съесть за неделю. Их голод, казалось, рос при простом виде пищи, и возбуждение было таким, что иногда люди резали себе пальцы, не замечая того. Но еще более худшие сцены разыгрались у бочек с водкой. По ним били штыками, их рубили ножами, тесаками, топорами, пока они не начали истекать от множества ран. Неистовая толпа людей боролась вокруг этих отверстий, пытаясь подставить рты под драгоценную жидкость или поймать ее шапками, банками, пустыми упаковками от сардин, даже осколками японских снарядов, которые лежали рядом».
Наличие армейских запасов в ближайшем тылу сыграло самую злую роль при отступлении — практически повсюду возникали одни и те же картины. При отходе войск 2-й армии и они столкнулись со своими складами. До последнего момента там поддерживался почти идеальный порядок — стоял караул, и даже подъезды к большим деревянным баракам были аккуратно подметены. Но как только был отдан приказ об уничтожении имущества — немедленно началась вакханалия его «спасения от неприятеля». Сказалось отсутствие надежной военной полиции, немногочисленные часовые были сметены отступавшими.
«В то время как невидимые люди поджигали высокие ометы чумизной и гаолянной соломы, — вспоминал офицер штаба 2-й армии, — солдаты и казаки начали грабить — «разбирать» склад. Ящики варварски разбивались с большой торопливостью шанцевым инструментом или ружейными прикладами. Я видел несколько сломанных ружей (были сломаны шейки прикладов) при исполнении этой экстренной операции. Слышались не только удары топоров и прикладов и — треск коловшихся досок и клепки, но было даже отчетливо слышно шуршание сотен пудов кускового сахара-рафинада, сыпавшегося на землю из разбитых бочонков. Солдаты с жадностью хватали сахар и совали его по карманам, белье запихивали себе за пазуху, застегивая полушубки и шинели; поперек ружей повисли одна или две пары новых сапог. Соленую рыбу некуда было запихнуть, так ее натыкали на штыки, и впереди меня образовался как бы целый батальон жалонеров, у которых на штыках, вместо жалонерных значков, болтались огромные розовые рыбы. Участвовавшая в разборке склада войсковая часть моментально разложилась, порядка как не бывало: офицеры кричали, выбивались из сил, но их не слушали, ибо жажда грабежа (а может быть, чувство ревности и озлобления, чтобы склады не достались японцам) оказались сильнее чувства дисциплины».
Ситуация осложнялась тем, что ночной отход был плохо организован и в другом отношении — так, в частности, в ряде случаев пехоте и артиллерии были выделены для движения две дороги, в то время как имелась одна, на которой они в конечном итоге и перемешались. В 3-й армии вскоре догадались отдать распоряжение поджигать склады, не дожидаясь того, как они станут непреодолимым соблазном для измученных и голодных частей. Оставшемуся наблюдать за отходом Алексееву через каждые 10 минут докладывали о том, что подожжена очередная деревня или склад. Это происходило ночью, офицерам трудно было поддерживать порядок, а в это время справа и слева от дороги занимались пожары и гремели взрывы.
«Все это, — вспоминал один из командиров, производило отвратительное впечатление и нервировало людей».
Противоречивые приказы вели к тому, что в тылу среди отступавших стали проявляться грозные признаки разложения частей.
Заместитель Алексеева вспоминал: «Переход из Сахетуни в Импань был очень печален: в полной темноте горели подожженные огромные склады и деревни; госпитали и разного рода обозы спешно и в беспорядке двигались к Хуньхе, многие еще продолжали укладываться; от грохота колес по мерзлой земле стоял шум, смешивавшийся с нестройными криками и звуками от лопавшихся патронов, в изобилии бросаемых в огонь; кое-где спешно разбирали какие-то интендантские склады, слышалась пьяная ругань… Заметны были признаки полного беспорядка… На переправе у Хуньхепу — давка, беспорядок. Как я узнал потом, в подобной обстановке был тяжело ранен своими же солдатами, грабившими какой-то склад, инспектор госпиталей нашей армии, полковник Тимофеев, хороший, жизнерадостный человек, впоследствии скончавшийся».
Тимофеев был братом жены Куропаткина и умер от ран в июне 1905 года. Пытаясь остановить солдат, он угрожал им револьвером и был расстрелян ими. Впереди была другая проблема — река. Сама Хуньхе была покрыта льдом и неширока — всего около 40 метров, но расстояние между ее берегами в 3−4 раза превосходило русло, к тому же они были высокие. Спуски и подъемы были готовы только у мостов. Только отсутствие преследования позволило избежать больших проблем. Прикрывавшие отход части не имели соблазна в виде оставляемых складов и действовали организованно и четко. Последние пять батальонов и строители конно-железной дороги отступили в порядке, буквально перед носом японцев вывозя секции переносного железнодорожного полотна. С ними отошел и Алексеев. К счастью, японцы дали русским частям переправиться через реку и только после этого продолжили наступление.
Отход с плацдарма заставил штаб 3-й армии задуматься об обеспечении резерва, который мог бы пригодиться для прикрытия более масштабного отступления, на этот раз от Мукдена. Он был собран на южной окраине этого города, у выхода на Мандаринскую дорогу. Резерв состоял из 11-го пехотного Псковского и 242 пехотного Белебеевского полков, одного батальона Прагского полка. Из этих 8−9 батальонов уже 23 февраля два были взяты Куропаткиным во 2-ю армию, остальные несколько раз поднимались и возвращались им же. Главнокомандующий постоянно требовал от штаба 3-й армии батальонов для усиления 2-й, а Алексеев хотел использовать часть резерва для прикрытия позиций по покрытой льдом Хуньхе. В результате к вечеру 23 февраля в резерве 3-й армии осталось менее трёх батальонов, так возвращенные Куропаткиным части резерва еще находились на марше. Еще через сутки сконцентрированного резерва у армии уже практически не было.
Последствия этого проявились менее чем через 12 часов, когда ранним утром 25 февраля (10 марта) на Мандаринской дороге Алексеев пытался повторить то, что он сделал с пятью батальонами во время отступления с плацдарма на Хуньхе.
«Так как Мандаринская дорога, — вспоминал ген. Баженов, — как впоследствии оказалось, предназначена была для частей и обозов 3-й армии, то и водворение порядка на этой дороге могло быть сделано только начальством этой армии. И, действительно, проехав верст восемь от Мукдена, мы встретили на дороге генер.-м. Алексеева, бывшего в то время генерал-квартирмейстером 3-й армии; среди двигавшихся повозок генерал был один, и, как он нам объяснил, он озабочен был составлением арьергарда и расположением его на позиции для того, чтобы пропустить за себя весь двигавшийся обоз и затем прикрывать общее отступление. Старания генерала плохо осуществлялись, так как не только предназначенных в арьергард двух полков (Псковский и еще какой-то, названия которого не помню) нигде не было видно, но не было видно даже и других каких-либо сплоченных частей, которые можно было бы употребить для составления арьергарда. К тому времени, как мы подъехали к генералу, ему удалось задержать при себе 2−3 роты одного из полков, предназначенных в арьергард; роты эти генерал поставил шагах в 100 в стороне от дороги, чтобы они не были захвачены беспорядочной толпой, двигавшейся по этой дороге».
«25 февраля, — писал через десять дней после этих событий Алексеев, — русская армия пережила день бедствия и позора, имея право рассчитывать на победу или, по крайней мере, на спокойный уход к северу от Мукдена, понеся при этом лишь моральный удар оставления этого важного во всех отношениях пункта! Но наш воевода (имеется в виду Куропаткин — А. О.) заставил нас пережить горечь поражения, подобного которому давно уже не приходилось испытывать».
Однако виноват в этом был не только Куропаткин. Трудно найти более показательный пример отсутствия штабного руководства армиями, чем организация или, вернее, дезорганизация отступления от Мукдена. Именно благодаря ей это сражение закончилось такой убедительной победой японцев, а не превратилось, как это было после Ляояна, в простое и довольно неплохо организованное отступление.
С вечера 24 февраля (9 марта) из Мукдена вывозился подвижной железнодорожный состав. Поезда в составе от 52 до 55 вагонов (в два раза больше нормы!) уходили «пакетами». Это были группы по 8−16 поездов, отходивших с интервалами в восемь минут. Исключительную выдержку и организованность проявили сотрудники железной дороги, благодаря работе которых эвакуация обошлась без несчастных случаев и жертв. В 5 часов 45 минут утром 25 февраля (10 марта) отошел последний «пакет». Крыши вагонов были облеплены людьми — начиналась паника. Оставшееся имущество поджигалось. Для отступления 2-й армии была предназначена дорога вдоль высокой (до 10 м) насыпи железнодорожного пути. Однако по ней отступил лишь штаб этой армии вместе со штабным обозом.
Командующие армиями не справились со своими обязанностями. До войск эта диспозиция не была доведена, и они потянулись на привычную Мандаринскую дорогу. Между тем дороги в Манчжурии были таковыми скорее лишь по одному названию. Мандаринская дорога и была предназначена только для войск 3-й армии, отступление которых должна была обеспечить 2-я армия, и только после этого уйти на север к Телину вдоль железнодорожной насыпи. В результате на дороге, проходившей частично по теснинам, с крутыми спусками, ручьями и оврагами, было собрано свыше 300 000 человек — 370 батальонов, приблизительно 1000 орудий, десятки тысяч повозок. Войска отступали после тяжелых боев, через поля, покрытые убитыми и ранеными, не оказывая помощь последним. Люди замертво падали в сон при редких остановках. Настроения были таковы, что только слуха о приближающейся японской кавалерии хватало для паники. Тем не менее до того, как масса войск 2-й и 3-й армий, уже основательно расстроенная «отрядными импровизациями», перемешалась на выходе из Мукдена, отступление 3-й армии шло в относительном порядке. Очень скоро он был нарушен, и произошла катастрофа…
Ранее на ИА REX: Мукденское сражение и судьбы Японии и России
Комментарии читателей (0):