Почему ностальгия по коммунизму в Европе не уходит? – American Conservative

В целом ряде стран Восточной Европы наблюдается ностальгия по временам социализма, которую западные эксперты склонны отвергать как нечто отсталое и иррациональное. Однако в подобных процессах есть на что обратить внимание, в том числе для тех, кто не переносит коммунизм, пишет Хелен Эндрюс в статье, вышедшей 13 июля в The American Conservative.

В 2017 году профессор Кристен Годси написала статью в the New York Times, в которой утверждала, что при социализме женщины жили более насыщенной личной жизнью. Тогда реакция социальных сетей на подобные высказывания вызвала бурю негодования: многие пользовали указывали на то, что насыщенная половая жизнь не заменяла нехватку продовольствия или отправку мужей «в ГУЛАГ».

Более того, многие критики работы Годси в Twitter призвали ее, раз считает, что коммунизм — это такая хорошая вещь, поговорить с теми, кто при нем жил.

«Именно этим она зарабатывает себе на жизнь. Этнограф и профессор в области исследований России и Восточной Европы, Годси много поездила по бывшему советскому блоку и взяла интервью у бесчисленных простых граждан о том, как они относятся к старому режиму и его капиталистическому преемнику. Хотя это может показаться шокирующим для американских читателей, многие предпочитают первое», — указала Эндрюс.

Теперь Годси совместно с политологом Митчеллом Оренштейном представила всесторонний обзор всех свидетельств того, что положение в Восточной Европе ухудшилось с 1989 года. В пяти странах, включая Украину и Сербию, сегодня ВВП все еще ниже, чем в 1989 году. Общий показатель смертности в России, Белоруссии и на Украине увеличился на 50% или более за десятилетие после 1989 года из-за убийств и алкоголизма, помимо других социальных патологий. Даже сегодня уровень смертности не вернулся на прежний уровень, как и показатели рождаемости.

На основе этих статистических данных можно объяснить, почему опрос социологической службы Pew 2009 года в девяти посткоммунистических странах показал, что только в Чешской Республике большинство заявило, что «обычным людям изменения с 1989/1991 года пошли на пользу» либо «в значительной степени», либо «изрядно». В остальном большинство опрошенных указали на то, что подобные изменения оказались «не слишком» положительными или «совсем не» позитивными.

Опрос 2006 года показал, что только 30% жителей Восточной Европы считают, что экономическая ситуация в их стране лучше, чем в 1989 году. Ни в одной стране большинство не согласилось с тем, что «рыночная экономика предпочтительнее любой другой формы экономической системы». Большинство респондентов предпочли плановую экономику или сказали, что «для таких людей, как я, это не имеет значения».

Но бедность не объясняет, почему люди испытывают ностальгию по коммунизму как в политическом, так и в экономическом плане. Тот же опрос 2006 года показал, что менее 40% заявили, что политическая ситуация в их стране улучшилась после переходного периода. Только 15% заявили, что коррупции стало меньше. В Польше на вопрос «когда вам было легче жить?» почти вдвое больше людей ответили «до 1989 года», чем «сейчас». Основной вопрос опроса: «Вы бы сказали, что большинству людей можно доверять или что нельзя быть слишком осторожным в отношениях с людьми?» — измеряет общий уровень доверия в обществе, которое значительно упало: с двух третей, которые были до 1989 года, до одной трети в 2006 году.

«По чему именно в коммунизме скучают люди? Для некоторых, без сомнения, это преимущества советской системы, такие как гарантии занятости и дотации на отопление. Для других это такие вещи, как физическая безопасность, которая была выше, чем впоследствии, когда количество убийств резко возросло, а к уличной преступности стали относиться более терпимо. Раньше алкоголь регулировался более жестко, продавался только в определенных магазинах в определенные часы, что сделало злоупотребление алкоголем менее распространенным, чем сейчас. Произошла огромная утечка мозгов», — продолжила Эндрюс.

«Когда посткоммунистические страны присоединились к Европейскому союзу и открыли свои границы, внезапно стало намного труднее найти врача в таких городах, как София и Бухарест, не говоря уже о сельской местности. Каждый, кто был достаточно умен и амбициозен, чтобы получить медицинское образование, обычно был достаточно умен и амбициозен, чтобы эмигрировать», — продолжила она.

Более того, были и такие менее четкие факторы, как национальная гордость и самоуважение, которые трудно измерить количественно, но Годси нашла способ сделать их видимыми в статистике.

«Самое умеренное снижение продолжительности жизни иногда наблюдалось в странах с наихудшими экономическими показателями, таких как Сербия, Грузия и Туркменистан», — отмечает этнограф Годси.

Так, из-за национализма Сербия и Грузия влезли в катастрофические войны со своими соседями. Тем не менее очевидно, что он же не позволил им попасть в апатию других посткоммунистических государств. Со своей стороны, менее шовинистически настроенные страны были охвачены апатичностью, даже, может быть, в особенной степени тогда, когда их экономика преуспевала. В самых процветающих столицах Восточной Европы сегодня есть те же торговые центры, где продаются те же товары народного потребления и демонстрируются те же фильмы Marvel, что и в Лондоне, Париже или Нью-Йорке. То, что в западных городах выглядит как процветание, может показаться негативными последствиями поражения.

Большинство ученых давно отвергли «красную ностальгию», считая ее чем-то отсталым и иррациональным.

«Почти никто не считает, что в Польше произошло резкое падение уровня жизни», — смеется Джеффри Сакс, который возглавлял процесс перехода страны от социализма к капитализму с помощью «шоковой терапии» в качестве экономического советника правительства «Солидарности».

В качестве доказательства он приводит «настоящий бум владения потребительскими товарами длительного пользования (автомобили, телевизоры, видеомагнитофоны, стиральные машины, холодильники, персональные компьютеры и т. д.)». Официальная версия гласит, что в посткоммунистических странах произошел «переход по J-образной кривой», временное снижение уровня жизни с последующим устойчивым улучшением.

В последнее время некоторые эксперты стали неохотно признавать, что не все так радужно. Обычно это принимает форму признания того, что у переходного периода были «победители» и «проигравшие», а проигравшие заслуживают компенсации за свою неспособность приспособиться к системе при капитализме. Как снисходительно выразился Строуб Талбот, возможно, Восточной Европе нужно было «меньше шока и больше терапии».

Подобная постановка вопроса почти так же неверна, как и у Сакса. «Проигравшие» подразумевают, что эти люди на каком-то уровне заслуживают снижения своего богатства и статуса. Но их наказывают не только за лень, прогулы и другие плохие коммунистические привычки. Их наказывают за вещи, в которых они не виноваты, например, за то, что они интеллектуально не подходят для экономики знаний. В некоторых случаях их наказывают за действительно хорошие вещи, например, за желание остаться на одном месте. Неужели кто-то действительно проигрывает, когда думает, что самые умные и компетентные жители Восточной Европы не должны перебираться в Западную Европу?

Жители США тоже наслышаны о том, что есть «победители» и «проигравшие». Эксперты начинают признавать, что глобализация и китайский шок ухудшили положение миллионов американцев, но, по их мнению, единственное, что нужно было сделать иначе, — это иметь более прочную систему безопасности, чтобы облегчить положение проигравших.

По иронии судьбы, американцы, которые с большей вероятностью не захотят поддаваться на эти разговоры о нежелании усваивать тяжелые уроки, — это те же люди, которые, скорее всего, испытывают сильный инстинктивный антикоммунизм. Однако нельзя позволять этой нелюбви к коммунизму скрыть то, что у американцев общего с опрошенными Годси, которые не совсем уверены в той версии западного либерализма, которую они в конечном счете приобрели. Эксперты, которые ошиблись в обоих случаях, были одними и теми же людьми.