Террор во французской революции еще вызывает острые дебаты среди историков и всех, кто интересуется историей революций. Горячие дебаты вызвала в 1980 годф монография о подавлении вандейского восстания, которую написал французский историк Ролан Сэшэр. В своей работе он констатировал, что подавление восстания в 1793-1794 гг. якобинцами было геноцидом. Ведь 250 тыс. вандейцев-мужчин, женщин и детей были убиты армией. Это в много раз больше, чем 16 тыс. во время официальных казней террора. [1, 2, 253-257]
Царство террора началось с казнью короля Людовика XVI (21 января 1793 года) и кончилось с низвержением Максимилиана Робеспьера и других якобинцев (27 июля 1794 года–9 термидора по революционному календарю). Однако, эта узкая периодизация исключает возможность проследить предпосылки террора и в дореволюционный период, и в «мирный период» революции и продолжение террора после свержения якобинцев и вплоть до коронования Наполеона Бонапарта императором в 1804 году.
Без изучения предпосылок и продолжительности террора это явление получается просто как аберрация идеалов 1789 года. Констатирую, что террор был не только составной частью французской революции, но и был вполне закономерным. Примеры якобинцев, их сторонников и противников имели большое влияние на многие события в России. Под этим подразумеваю государственные репрессии самодержавия, государственный террор большевиков, террор антибольшевистских правительств и оппозиционный террор в пореформенный период.
Якобинский террор занимал особенное место в советской историографии о французской революции. Советские историки признали французскую революцию самой великой буржуазной революцией в европейской истории и согласились с тем, что во многом, она предшествовалa Октябрьской революции. Конечно, они согласились, что лозунг «Свобода, равенство и братство», провозглашенный буржуазными революционерами, мог стать достижением рабочего народа только в социалистической революции.
Советские историки обычно славили решимость Робеспьера и других якобинцев в проведении политики террорa против врагов революции. Хвала якобинцев служила оправданием красного террора большевиков в 1918 году. И якобинцы, и большевики воевали против внутренних и внешних врагов. Тоже, советские историки оправдали репрессии якобинцев против своих правых и левых оппонентов. Эта политика репрессий на двух фронтах служила примером и оправданием большевикам проводить террор против своих собственных правых и левых врагов.
Советская историография о якобинцах часто служила оправданием большевистских тактик. Однако, в 1980 годы некоторые советские историки начали критиковать якобинцев. Критика якобинцев и посттермидорских режимов стала иносказательной критикой большевиков и советского термидора. [3]
Американский историк Тимоти Тэкэт написал, что террор не был предопределен, а появился из условий революции. [4, 37-38] Это правда, но еще надо исследовать все предпосылки террора, в том числе и дореволюционные. Террор – только окончательный этап сложного процесса демонизации действительных и мнимых врагов.
В дореволюционной Франции существовала широкая сеть кружков самообразования и чтения, обществ дум (societies de pensee), частных библиотек, масонских лож и политических салонов. Эта сеть не была организованным революционным подпольем несмотря на утверждения конспирологов. Просто имели место неформальные группы, где люди из разных сословий могли собираться и дискутировать о передовых идеях Просвещения. Противники этоц идеи имели свои неформальные группы.
Французский историк Огюстен Кошен, убитый в Первой мировой войне, констатировал, что идеологические предпосылки террора родились в этих неформальных группах из-за нетолерантности сторонников Просвещения к инакомыслию. Кочен заметил, что между 1765 и 1780 годами, режим «сухого террора» царствовал в этих кружках и предшествовал кровавому террору 1793 года. Критики передовых идей подвергались оскорблениям, очернению репутаций, остракизму. Философ Жан-Батист Даламбер и его знаменитая Энциклопедия, по словам Кошена, стали предшественниками Робеспьера и Комитета общественной безопасности. [5, 5] Другие сторонники идей Просвещения обвинили их оппонентов в невежестве и пришли к выводу, что их думы не были достойными внимания. Интересно, что Кошен обвинил сторонников Просвещения в нетолерантности, как сделали авторы «Вех» (сборника статей о русской интеллигенции). [6] Нетолерантность к инакомыслию имела долгую предысторию во Французской и Русской революции и имеет огромную актуальность, когда речь идет о политкорректности.
Клеймо невежества стало основным оправданием революционеров для осуждения взглядов своих оппонентов. Преамбула к Декларации прав человека и гражданина, утвержденной Национальном Собранием 26 августа 1789 года, провозгласила «невежество, пренебрежение, или презрение к правам человека - это единственная причина общественных бедствий и коррупции правительств». [7]
Это значило, что все атрибуты прежнего государственного и общественного строя были недостойными сохранения, потому что они были основаны на невежестве. Как четко заметил революционер (и тайный советник Марии Антуанетты) Габриэль Мирабо «все старые преграды стёрлись». [8, 437] Со стиранием преград, многие французы ставили под сомнение традиционные для того времени авторитеты и не могли терпеть выражение сомнения насчет перемен.
Сторонники перемен спешили демонизировать своих оппонентов. Даже перед взятием Бастилии сторонники перемен, называя себя патриотами, клеймили и демонизировали своих оппонентов как "аристократов". С употреблением этого слова стало ясно, что "аристократы" не могли быть членами нации. [9, 292-293] Каждое выступление против перемен трактовалось сторонниками революции проявлением духа "аристократизма". Для патриотов – сторонников перемен – только аристократы могут бороться против перемен и за сохранение изживших привилегий. Только аристократы были способными обманывать людей в плену невежеству и религиозному мракобесию и убедить их что их интересы были совместными.
Со временем революционеры развивали обширный словарь ругательных выражений для сторонников аристократизма – "бывшие", "фанатики", "сторонники старого режима", "эгоисты". Гидра аристократизма имела тоже варианты как "умеренность" или "анархия".
При чтении об атмосфере одержимости и о врагах во французской революции, нетрудно понимать, как большевики и советские историки развивали обширный словарь ругательных выражений для небольшевистских партий. Например, "оппортунисты", "соглашатели", "ревизионисты", "примиренцы" для меньшевиков; "авантюристы", "леваки", "революционаристы" для эсеров, максималистов и анархистов; "буржуазные либералы" для кадетов; "черносотенно-монархисты" для правых партий; "буржуазные националисты" для национальных партий.
Называть период между взятием Бастилии в июле 1789 году и свержением монархии в августе 1792 году "мирным периодом революции" абсурдно. В эти годы были насильственные столкновения между разными слоями, например, между крестьянами и помещиками, католиками и протестантами. Кризис власти после взятия Бастилии породил многовластие с многими конкурирующими фракциями и блоками. Общество разделились по политическим, социальным (сословным-классовым), религиозным, региональным, гендерным и другим направлениям. Закон в 1790 году о гражданской конституции духовенства вызвало раскол в Католической церкви. Многие священники приняли обет лояльности конституции, но многие другие отказались особенно, когда Папа римский осудил конституцию. Верующие особенно в западных регионах и многие женщины во всей Франции бойкотировали священников, принявших обет лояльности. Конечно, церковный кризис вызвал оппозицию к правительству от многих бывших сторонников революции. Многие люди в департаментах не могли терпеть возрастающую власть парижских политиков и парижской толпы определить ход событий для всей страны.
В первые дни революции ее сторонники ликовали от грандиозности перемен и верили, что наступил час всеобщего примирения, рождения нового народа и общества. Ярость разжигалась среди прореволюционных элементов, когда они узнали, что многие люди не приняли великие перемены и выступали против них. Везде царила атмосфера страха о контрреволюционных заговорах особенно среди родственников короля Людовика XVI и аристократов в эмиграции. Люди боялись, что королевские родственники и эмигранты подстрекали европейских монархистов напасть на Францию и восстановить старый режим. Везде сторонники революции видели внутренних предателей. [10, 432-434]. Подозрение Людовика в измене росло после неудачного вареннского побега в июне 1791 году. С первых дней революции Мария-Антуанетта была под подозрением австрийской шпионкой. Объявление войны в апреле 1792 года правительством Австрии и другим государствам и первые поражения на фронте приводили к обвинениям многих офицеров в измене. Рядовые революционеры в клубах по всей Франции и парижских секциях требовали решительных мер против священников, не принявших обет лояльности, эмигрантов, и всех внутренних предателей, включая представителей армии и правительства.
Свержение монархии в августе 1792 года и провозглашение республики 21 сентября 1792 года подняли гражданскую войну и насилие на высший этап. Среди революционеров сверху и снизу, и среди антиреволюционных и контрреволюционных элементов, террор стал ежедневной нормой.
Продолжение следует…
Примечания
Secher, Reynald. A French genocide: the Vendee. Notre Dame IN: University of Notre Dame Press, 2003.
Doyle, William. The Oxford history of the French Revolution. 2nd ed. Oxford; New York: Oxford University Press, 2002.
Shlapentokh, Dmitry. The French Revolution in the Intellectual and Political Context of the Last Years of the Soviet Regime. International Journal of Politics, Culture, and Society, Vol. 9, No. 1 (Autumn, 1995), pp. 87-112
Tackett, Timothy. The coming of the terror in the French Revolution. Cambridge, MA : The Belknap Press of Harvard University Press, 2015.
Cochin, Augustin. Les societies de pensee et la democratie modern.
http://misraim3.free.fr/divers2/SOCIETES.PDF
Вехи: сборник статей о русской интеллигенции. Москва, 1909.
Declaration of the Rights of Man and the Citizen
http://avalon.law.yale.edu/18th_century/rightsof.asp
Tackett
Schama, Simon. Citizens: a chronicle of the French Revolution. New York: Knopf, 1989.
Tackett
Тони Рокки – магистр в области исторических наук (Торонто, Канада), специально для REX
Комментарии читателей (0):