Модест Колеров: Угроза с Запада: Польша и Россия

В историографии детально исследован вопрос о политических, экономических и административных итогах формирования имперской территории России в XIX веке. Главным результатом его к концу XIX века стало появление двух новых фронтов обеспечения безопасности страны в дополнение к традиционным западному и кавказскому — Туркестан и Дальний Восток. Но это же обстоятельство впервые создало проблему централизованного управления ресурсами Зауральской России, Сибири, заставило общество и государство мыслить территорию империи в категориях новой стратегической глубины. Примечательно, что практически одновременно, в середине XIX века, с началом освоения Донецкого угольного бассейна на юге России и Бакинских нефтепромыслов в Закавказье, то есть с обретением новых источников энергоресурсов для промышленности на западе страны, русская государственная мысль, заново обживая имперское пространство, обратила внимание на ресурсные возможности Южного Урала и Сибири.

Речь шла не только об аграрном потенциале Сибири и Туркестана, в условиях хронического малоземелья в центральной России привлекавшем особое внимание с точки зрения колонизации и социального контроля, но и об устройстве тыла империи, в течение XIX века неоднократно испытывавшей тяжелейшие угрозы для своей безопасности на своих западных и юго-западных границах. Военный и политико-экономический центр огромной империи располагался в самой уязвимой её части — там, где не прекращались противоборство с Австро-Венгерской, Османской (опосредованно Францией и Британской империей), затем — Германской империями, а затем — постоянный передел политической карты Европы. В таких условиях стратегическая польза от пребывания в составе империи территорий Финляндии и части Польши, по меньшей мере, уравновешивалась негативным влиянием их на повышенную военную уязвимость Санкт-Петербурга, Москвы и Украины. Крупнейший современный специалист по сравнительной истории империй, Доминик Ливен пишет, что в это время «западные пограничные области прикрывали политический и экономический центр российской державы от самых опасных угроз, а они могли исходить только от Европы. В дополнение западные пограничные области были намного богаче и превосходили по плотности населения русскую Азию, а также обычно вносили гораздо больший вклад в государственную казну и военную мощь», и в первую очередь — Украина: «Если бы Российская империя потеряла Украину, она почти наверняка потеряла бы свой статус империи и великой державы. В последующие десятилетия развитие сибирской тяжелой индустрии и основанной на добыче нефти и газа экономики в каком-то смысле сделало Советский Союз не настолько экономически зависимым от Украины, как это было во времена царской России...».

Новые геоэкономические и геополитические обстоятельства были сразу же осознаны русской государственной мыслью, достигшей к началу ХХ века консенсуса о том, что природно-географический фактор страны не исчерпывается афористическим указанием историка-классика В.О.Ключевского на стержневое значение процесса колонизации для истории России, но и требует адекватных этому фактору стратегических выводов. Выводы русской государственной и географической науки стали фундаментом для любых дальнейших проектов устройства или даже расчленения территории империи.

Великое княжество Литовское и Польша, объединившиеся в Речь Посполиту, в XV-XVII веках были успешными конкурентами Москвы по разделу и консолидации древнерусской этнографической, культурно-языковой и конфессиональной территории, но в России XVIII веке они проиграли России эту борьбу. Разделы Речи Посполитой (не собственно Польши, а её имперского тела, включая Литву и будущие этнографические литовские, белорусские и украинские территории) в конце XVIII века — в первой половине XIX (до 1863 года) создали в составе Российской империи Александра I и даже Николая I не просто Царство Польское, а полноценную «внутреннюю империю», располагавшую армией в половину российского дворянства и продолжавшую беспрепятственную культурную, языковую и конфессиональную экспансию на Восточные Кресы — уже в составе России. И впоследствии, даже потерпев поражение в борьбе за независимость, польская политическая мысль основывалась на консенсусе о возвращении к границам 1772 года. При этом социальная демократизация Кресов понималась как их полонизация: «лишь немногие выдвигали программу автономии и культурно-языкового развития украинских, белорусских и литовских земель». «В польском обществе жила память о разделах Речи Посполитой, осуществленных несколько десятилетий при участии России, а воспоминания русских были совсем свежими: они касались похода в Россию армии Наполеона, в составе которой воевали поляки, и вызывали ассоциации с событиями двухсотлетней давности, с историей Смутного времени на Руси», причём настороженное отношение русских к Польше было усилено «в свете обещаний Александра I присоединить к Королевству земли Украины, Белоруссии и Литвы». Тем временем поляки смотрели на русских, «испытывая чувство превосходства представителей „цивилизации“ по отношению к „варварам“...»

В отличие от представителей русской революционной эмиграции, в польской только «очень немногие деятели допускали возможность обретения собственной национальной государственности украинцами, белорусами и литовцами». Когда в начале ХХ века воюющая с Россией Япония, ради подрыва тыла противника начала финансировать революционные и националистические силы, польский социалист Юзеф Пилсудский предложил японскому правительству использовать для этого нерусские народы в составе России от Балтики до Кавказа и Туркестана, указывая на обоснованное лидерство поляков в этом проекте. Ему противостоял национал-либеральный проект русско-польского антигерманского союза, вождём которого был Роман Дмовский. Тот факт, что лишённый имперско-колониальных устремлений на Восток проект Дмовского проиграл и поныне остаётся в Польше уделом интеллектуального меньшинства, говорит о многом. Столь же красноречив тот факт, что формально «федералистский» проект Пилсудского победил и продолжает доминировать в идеариуме польской мысли (даже в патерналистском признании самостоятельности народов «восточных крессов» в новом издании «ягеллонской» концепции, созданном журналом «Культура» Е.Гедройца и Ю.Мерошевского), говорит о многом.

После обретения Польшей независимости в ноябре 1918 года, уже в феврале 1919 года государственной задачей для её власти стало завоевание бывших кресов — Литвы, Белоруссии и Украины. Самый авторитетный российский полонист, пользующийся заслуженным признанием и в Польше, анализируя мотивы такой политики, обращает внимание на то, что даже в ныне действующем историческом пособии для современной польской армии, утверждённом министерством обороны Польши, идеология такой экспансии предстаёт естественной и легитимной. В пособии говорится: «Для Пилсудского важнейшей проблемой оставалось решение вопроса о восточной границе. Он считал (оказалось, что это был правильный взгляд), что эти границы можно установить только с помощью оружия». И далее о военных задачах новой Польши в изложении её министерства обороны: «Оторвать от России те народы, которые, желая создать независимые государства, соглашались на федеративную связь с Польшей... Возрождённая после 123 лет неволи, Польша стремилась включить в состав своего государства значительные территории восточных окраин, принадлежавших ей до 1772 года. Второстепенным был вопрос о том, как это сделать: в соответствии с инкорпорационной политикой Дмовского или федерационной Пилсудского. Цель Польши состояла в отторжении от России части бывших польских земель и ослаблении таким путём этого государства». Современные польские историки пишут в труде, претендующем суммировать позицию польской науки о планах Пилсудского 1918-1920 гг. в отношении восточной границы Польши в Литве, Белоруссии и на Украине: «Одно не подлежало обсуждению: восточноевропейская уния должна была затруднить восстановление мощи России, оттеснить её от Европы и вынудить довольствоваться завоеваниями в Азии. А это означало войну с Россией не на жизнь, а на смерть, независимо от существовавшего в ней режима».

В начале февраля 1920 г. глава НКИД Советской России Г.В. Чичерин сообщал В.И. Ленину и Политбюро ЦК РКП: «Польское правительство собирается потребовать от нас независимости Украины, Белоруссии, Литвы и Латвии... По всему видно, что Польша собирается потребовать великодержавные требования и окружить себя кольцом вассальных государств. Или мы должны отказаться от Украины, или в результате борьбы за Украину поляки пойдут на Москву, или же надо локализовать борьбу путем немедленного отделения от нас красной независимой Украины». Кроме того, в феврале 1920 г. представитель Пилсудского предъявил представителям антибольшевистской российской государственности требовании восстановления границ Польши по состоянию на 1772 г. и признания независимости Украины, Литвы, Эстонии, территорий Дона, Кубани и Терека. В апреле 1920 г. Пилсудский заключил договор с главой антибольшевистской Украинской Народной республики С.В.Петлюрой, по которому Восточная Галиция переходила к Польше, а экономическое соглашение сторон предполагало передачу в аренду Польше рудников на территории Украины и портов Херсона, Одессы, Николаева на 99 лет.

Как отмечают исследователи, именно в 1920-1930-е годы, при Пилсудском, в Польше было окончательно сформулировано представление о необходимом выборе внешнеполитических стратегий: на смену антинемецкой «Пястовской идее» «возвращенных земель» к западу от польской метрополии, пришла наследующая Речи Посполитой так называемая «Ягеллонская идея» — экспансии на восток — в Литву, Белоруссию и на Украину — и построения вокруг Польши империи, главным противником которого выступает историческая Россия, а главным призом в борьбе против неё — её окраины и даже часть метрополии на Юге, в Поволжье и на Урале. Если в политической мысли в Польше собственная страна (проект страны) воспринималась в XIX — XX веке (до 1939 года) как единственное крупное на Востоке средостение между Россией и Германией, то и «Ягеллонская идея» логично превращалась не только формулу экспансии на Восток, но и в интеллектуальную почву для борьбы за новую «внутреннюю империю» — объединение под руководством Польши стран Центральной и Восточной Европы — проект Пилсудского уже как главы государства — Intermari (Międzymorze — Междуморье) федерализацию / конфедерализацию стран Европы от Балтики до Балкан и Адриатики. Естественным продолжением проекта этого Междуморья на Восток и практическим инструментом борьбы Польши против исторической России в лице СССР в 1930-е годы стал сформированный Пилсудским «прометеизм» (организация «Прометей») — по форме антиимпериалистический проект разрушения СССР с помощью максимального числа националистических и радикально-националистических движений на Украине, Кавказе, Волге, в Туркестане и Сибири. Но по сути это было проектом динамической империи («империи слабости») на развалинах СССР под лидерством Польши. Однако, в том числе памятуя особую роль Германии в восхождении Пилсудского к власти, очевидно, что истинным источником интеллектуального вдохновения этого его проекта была концепция «Срединной Европы» (Mitteleuropa), один из авторов которой, ответственный германский политический деятель периода Первой мировой войны Пауль Рорбах (1869-1956), в интересах не Польши, а Германии строил навигацию новой имперской экспансии против России: отчленения от неё Финляндии, Польши, Прибалтики, Украины, Бессарабии. Кавказа и Туркестана. Немецкий исследователь доказывает, что именно в контексте идеологии и практики экспансии на Восток первоначальный проект Фридриха Наумана Mitteleuropa «из расплывчатого и скорее оборонительного лозунга превратился в обусловленную войной и решающую для войны материальную необходимость для осуществления наступательных планов». Вопрос был лишь в желаемой замене лидера этого процесса — ресурсно мощной даже после мировой войны Германии на гораздо более слабую, но не менее миссионерскую Польшу, для которой территории её бывших восточных окраин (кресов — части Латвии, Литвы. Белоруссии, Украины, части Бессарабии) выступали не только в качестве поставщика ресурсов, но и в качестве естественного «имперского наследия».

Современный польский исследователь, умалчивая о германских инспирациях проекта, утверждает, что «Прометеизм» — ответ на упадок Речи Посполитой в конце XVIII века — идея, которая «сформировалась и окрепла в течение последних двухсот лет нашей истории... она и сегодня остаётся актуальной... В разное время её называли по-разному, однако, без сомнения, это один и тот же феномен, отличающийся постоянством и чёткостью принципов» и считает его основателем Адама Чарторыйского (Чарторижского) — главу МИД при императоре Александре I, автора сначала теории федерации, ведомой Польшей в составе Российской империи, а затем — антирусской федерации во главе с Польше от Финляндии до Кавказа. Вот что говорилось в документе польского Генштаба о задачах «Прометея» в 1937 году: «Прометеизм является движением всех без исключения народов, угнетаемых Россией... чтобы вызвать национальную революцию на территории СССР... „Прометей“ мобилизует членов по собственной воле и под собственную ответственность, не беря на себя никаких политических обязательств по отношению к национальным центрам... „Прометей“ должен иметь право проявлять национальный радикализм для того, чтобы самым эффективным образом создать революционную динамику. Радикально-национальные тенденции не должны ему ставиться в вину и не должны неправильно расцениваться как фашистские...». Известный польский историк М.Корнат с горечью резюмирует: «Концепция Польши как „буферного и нейтрального государства“ — между Востоком и Западом, между СССР и Германией — переоценила возможности польского государства. В 1939 г. для Польши, исполнявшей эту роль, не хватило места в Европе 30-х годов ХХ в». И прозрачно обнаруживает фактически подчинённую роль «империалистической» Польши в отношении планов Германии на Востоке: ведь именно тот самый глава МИД Польши Ю.Бек, что в январе 1939 года в Берлине уговаривал Гитлера и Риббентропа вступить в антисоветский союз с Польшей, расплатившись с ней Украиной и выходом в Чёрное море, в которых крайне нуждался сам Третий Рейх, уже после раздела Польши в 1939 году признался, что в союзе с Гитлером: «мы бы побили Россию, а потом пасли бы Гитлеру коров на Урале».

Во время Второй мировой войны правительство Польши в эмиграции по-прежнему — в полном соответствии с «ягеллонским» наследием Пилсудского — планировало в условиях послевоенного переустройства «создать свой „пояс безопасности“ и сделать Польшу ведущим государством региона», «восстановление границы 1921 г. стало национальной идеей, объединявшей поляков вокруг правительства в эмиграции и его подпольных структур в стране... В феврале 1944 г. отрядам Армии Крайовой рекомендовалось концентрироваться на бывших восточных „окраинах“ Польши и в момент прихода советских войск легализоваться вместе с представителями польской подпольной администрации».

Ныне польский проект Междуморья уступил свою нормативно-риторическую функцию более рыхлому концепту «Центральной (Центрально-Восточной) Европы», возвращающейся без посредников напрямую к германской традиции Mitteleuropa. Исследование показывает, что к середине 1990-х годов этот концепт вытеснил в западной литературе прежде преобладавшую «Восточную Европу». Точно так же, как турецкое понятие «Южного Кавказа» имело целью вытеснить из языковой и политической практики «империалистическое» Закавказье, «Центральная Европа» немедленно вновь стала полем для интеллектуального подкупа, например, политического класса Украины, которому — в противоречие с историей и географией — обещалась (и обещается доныне) некая генетическая «европейскость». Этот новый инструмент отнесения к «Центральной Европе» поныне используется властями Польши для формулирования современного образа своей Восточной политики, адресованного своим кресам — Литве, Белоруссии, Украине, Бессарабии.

Известно, что поворот к масштабной «государственнической» идеологической работе большевиков с остатками старого политического класса, враждебных им военных специалистов и широким кругом статусной, «цензовой» интеллигенции, стала агрессия независимой Польши против советских республик Украины и Белоруссии весной 1920 года, которая имела своей целью включить их в состав польской территории как «восточные крессы» и восстановить таким образом границы 1772 года — границы имперской Речи Посполитой в том виде, как она, проиграв в исторической борьбе своим растущим соседям, стала предметом серии разделов между Пруссией, Австрией и Россией. Тогда возник прообраз традиционного общенационального единства как фундамента территориальной целостности нового, советского многонационального государства. Советская Россия смогла отстоять часть советских территорий, но потерпела крупнейшее поражение при попытке навязать советский режим Польше и фактически вновь включить её в свой состав, — мобилизующим пафосом сопротивления Польши стал пафос национального освобождения и национального единства. Однако главным уроком для большевиков стало новое подтверждение уязвимости западной границы их государства перед силой Польши и тем более перед силой её союзников в лице Англии и Франции: начиная с 1914 года эта граница была театром военных действий, до конца 1918-го находилась под немецкой оккупацией, до конца 1920 — полем гражданской войны с антибольшевистскими силами, поддержанными теми же Англией и Францией.

Положение «О подготовительном к войне периоде», утверждённое Николаем II 2 марта 1913 обнаруживало пропорциональные приоритеты ТВД с точки зрения стоимости мобилизационных мероприятий: западная граница (49,4 млн руб), Дальний Восток (20,2), Кавказ (11,9), Туркестан (12,8). Солидарно с русскими историками других направлений отмечая, что «со времени первых царей аморфность западных рубежей представляла серьёзный вызов внутренней стабильности и внешней безопасности» России, известные либеральные исследователи приводят данные польской разведки в СССР (в изложении Генштаба Польши) о разработке Оперативного отдела Штаба РККА СССР за 1925 год, которая очевидно отражала профессиональный консенсус будущих противников по обе стороны фронта относительно целей агрессии Польши и её антисоветских союзников в западной части СССР. «Главным первоначальным объектом действия» признаётся «богатая хлебом и промышленными предприятиями правобережная Украина и дальнейшая угроза Криворожскому и Донецкому бассейнам», «лишение таких экономически важных портов, как Одесса и Николаев (напомню, именно об этих портах договаривался в 1920 году Пилсудский с Петлюрой — М.К.) и непосредственная вслед за этим угроза важнейшей угольной и железоделательной базе — Донецкому и Криворожскому бассейнам». «Германский капитал пробивается к Чёрному морю. Даже одно только овладение правобережной Украиной и то дало бы Германии и хлеб, и железную руду. Таким образом, Украина является той вожделенной территорией, которая снится Гитлеру, германской колонией», — писал много позже М.Н.Тухачевский, подтверждая абсолютную неизменность в оценке внешних угроз на Западе СССР в течение 1920-1930-х гг. Это, прямо наследуя германскому интеллектуальному консенсусу начала ХХ века о целях Германии на Востоке, говорили Гитлер и глава внешнеполитического отдела НСДАП А.Розенберг в мае-июне 1933 года, заявляя на переговорах с Англией официальную позицию Третьего Рейха о его приоритете в приобретении для «жизненного пространства», в частности, Украины. Это хорошо понимали и союзники Германии, и её противники. В 1942 году командующий итальянскими войсками на советском фронте Дж.Мессе докладывал в Рим: «Украина всегда была традиционным объектом немецкой экспансии... и приобрела особое значение в свете последних военных операций по завоеванию „жизненного пространства“ для Германии». По итогам раздела Польши между Германией и СССР в сентябре 1939 года Черчилль говорил, обращаясь к английскому народу: «Я не могу предсказать, чего нам ждать от России. Россия — это загадка, завёрнутая в загадку, помещённую внутрь загадки, и всё же ключ к ней имеется. Этим ключом являются национальные интересы России. Учитывая соображения безопасности, Россия не может быть заинтересована в том, чтобы Германия обосновалась на берегах Чёрного моря или чтобы она оккупировала Балканские страны и покорила славянские народы Юго-Восточной Европы. Это противоречило бы исторически сложившимся жизненным интересам России».

В мае 1926 году в результате военного переворота во главе государственной власти и диктаторского режима «санации» в Польше стал Пилсудский. Создатель большевистских органов государственной безопасности, этнический поляк Ф.Э.Дзержинский, готовясь к докладу на Пленуме ЦК РКП (б), сформулировал положения, которые после его смерти уже 20 июля стали звучать как особо важное «политическое завещание». Он собирал материал о «военной опасности со стороны Пилсудского и об английском окружении нас со всех сторон» и предупреждал Сталина: «Польша готовится к военному нападению на нас с целью отделить от СССР Белоруссию и Украину». Примечательно, что, возглавляя одновременно ВСНХ — высший орган руководства экономической стратегией СССР — Дзержинский тогда же однозначно ставил задачу и военно-промышленной мобилизации. Он писал тогда же уже в своём «экономическом завещании»: «Наша внешняя политика требует быстро поставить на ноги военную пром<ышленность>». С самого начала высшее руководство СССР демонстрировало внятное понимание необходимости стратегического тыла: в те же последние дни, 11 июля 1926 года, Дзержинский писал Сталину: «Польша готовится к военному нападению на нас с целью отделить от СССР Белоруссию и Украину... необходимо... проверить состояние Красной Армии — её настроение, снабжение и нашу мобилизационную и эвакуационную способность».

В 1929 году начальник Разведывательного управления РККА Я.К.Берзин оценивал угрозу так: «Наиболее важный противник СССР — Польша...». В течение 1920-1930-х гг. ближайшим и грозным противником СССР в стране неизменно считалась Польша. «В этом отношении массовое сознание почти буквально воспроизводило представления советской военной элиты», ибо, разумеется, формировалось той же элитой через тотально контролируемые советские средства массовой информации и тотальную пропаганду, которые в этом случае вряд ли можно уличить в недобросовестности, поскольку страх в отношении ближайшего соседа, ярко победившего страну в недавнем 1920 году, а перед этим успешно взявшего Киев (с 1934 года — столицу Украинской ССР) не мог быть искусственным и чрезмерным. Консенсус относительно угрозы исследователь описывает так: в 1925 году «среди потенциальных противников выделялись две группы — великие державы (Англия, Франция, США, Япония, реже Италия) и непосредственные соседи СССР (Финляндия, Польша, Эстония, Румыния, Болгария, Турция, Китай)», затем «Франция была в качестве потенциального противника... в перечне всех основных капиталистических стран, причём после Англии, Польши... в начале 1930-х гг. роль главного потенциального противника перешла к Японии, а с середины 1930-х годов — к фашистской Германии. Но одновременно сохранялась инерция враждебного восприятия Англии и Польши... в массовом сознании встречались высказывания о том, что «с Запада в свою очередь пойдёт на нас Польша»... «накануне войны большинством политически и социально активного населения [СССР] Польша скорее воспринималась как потенциальный противник, чем союзник, бывшая часть Российской империи». Начальник Генштаба РККА Б.М.Шапошников в своей памятной записке наркому обороны СССР К.Е.Ворошилову от 24 марта 1938 писал, что у СССР «наиболее вероятные противники на Западе — Германия и Польша» и подтверждал этим направление исторической угрозы с Запада в соответствии с направлением экспансии Германии и Польши на Украину, то есть с индустриальной точки зрения — в Донбасс.

Уже в начале 1930-х годов советские власти начали массовую «зачистку» будущего ТВД на западе от реальной и потенциальной агентуры Польши в польском населении западных районов СССР: об этом был приняты решения Политбюро ЦК ВКП (б) от 25 февраля 1930 «О польских селениях в пограничных областях» и от 11 марта 1930 «Об Украине и Белоруссии». Даже крайне критически настроенные в отношении Сталина историки отмечают, что эти меры были «подчинены... исключительно внешнеполитическим и оборонным задачам». Исследователи уже мало поддающегося рациональному объяснению Большого террора 1937-1938 гг. (по итогам которого, в частности сами органы политического террора, государственной безопасности и внешней разведки почти одномоментно перестали быть наполовину состоящими из поляков, латышей и евреев) резюмируют: «В 1937-1938 годах Польша и „польский шпионаж“ в глазах Сталина представляли очень серьёзную угрозу...». А «на февральско-мартовском пленуме (1937) и расширенном заседании Военного совета в июне того же года Сталин подробно остановился на подготовке Германией, Японией и Польшей войны против СССР. Он настаивал на предупредительных мерах против возможной „пятой колонны“...»

Первая волна репрессий против высшего командования РККА коснулась именно западного и дальневосточного ТВД: Сталин особо отметил, что чрезвычайные полномочия командующих (приграничными) военными округами Украинским (Киевским) — И.Э.Якира, Белорусского — И.П.Уборевича, Отдельная Дальневосточной армии на правах округа — В.К.Блюхера — отдавали эти округа «на откуп» их диктаторам и были фактически неподконтрольны Генеральному штабу РККА. Ища военный заговор в пользу Германии, Сталин прямо формулировал его внешние задачи: «отдача Ленинграда, Украины и т.д.» В 1938-1939 гг. со ссылкой на итальянские, японские, английские и американские источники советская разведка неоднократно сообщала Сталину о том, что Германия планирует нападение на Советскую Украину и отчленение её от СССР.

Украина, Прибалтика, Закавказье уже были однажды принесены в жертву большевиками: заключив в 1918 году Брестский мир с Германией, они отдали в германскую оккупацию и интенсивную экономическую эксплуатацию Украину, белорусские земли, Прибалтику, часть Закавказья, свой флот, репарации и контрибуцию, признавали отторжение трети территории с населением 56 миллионов человек, 27% обрабатываемой сельскохозяйственной земли, 26% всей железнодорожной сети, 73% производства железа и стали, добычи 89% каменного угля. С тех пор и для Германии, и для СССР судьба Украины как энергетического (угольного) сердца промышленности Центра СССР, конечно, понималась трагичней, чем постимперская ностальгия Польши по Украине как лучшей части её былых кресов. Для всего своего исторического Нового времени Россия и СССР, даже имея (впрочем, столь же угрожаемые) промышленные центры Ленинграда, Москвы и Поволжья, без потенциала и людских, аграрных и энергетических ресурсов Украины превращались в «полстраны», оставшаяся половина которой состояла из угрожаемого с юга нефтяного (энергетического сердца передвижной техники) Баку и единственного тылового, старого промышленного, но не энергетического района — Урала.

Русский поэт, участник войны, Арсений Тарковский, в 1941 году, когда оккупанты предсказуемо лишили СССР его западной географической трети территорий, точно писал:

Штыком вы отрезали лучшую треть.

Мы намертво знаем, за что умираем:

Мы землю родную у вас отбираем,

А вам — за ворованный хлеб умереть.

историк, эксперт ИА REX Модест Колеров