Сталинизм в его эпохе: введение. Модест Колеров

Сталинский СССР в середине ХХ века, пожалуй, был временем наивысшего военно-политического могущества Исторической России. Основой могущества сталинского СССР, явленного в победе над нацистской Германией и её европейскими союзниками в оборонительной тотальной войне на уничтожение – и созданного, в первую очередь, ради этой победы, стала тотальная мобилизация всех ресурсов страны, основанная на репрессивной политической диктатуре, форсированной сверхиндустриализации и всеобщей системе принудительного труда. Угроза тотальной войны и подготовка к ней на пути тотальной мобилизации в 1920-1930-е гг. – вот главные исторические условия сталинизма, в которых он существовал вместе со всем миром и особенно вместе со всей Европой и Азией. Международная политико-экономическая изоляция СССР этого времени, его относительная технологическая и социальная отсталость, международная конкуренция за обладание его ресурсами, предопределившая обострение исторических угроз безопасности, практический и доктринальный опыт капиталистической индустриализации и социального контроля – вот его главные предпосылки. Актами подготовки к тотальной войне и тотальной мобилизации СССР стали форсированная индустриализация, принудительная коллективизация и массовый террор. Главным содержанием экономической подготовки СССР к войне – строительство эшелонированной стратегической глубины военно-промышленного и ресурсного потенциала, подчинённой идее «второго промышленного центра» страны на Урале и в Сибири, то есть повторной индустриализации и расширения ресурсно-промышленного потенциала Урала и создания такового потенциала в Западной Сибири и на севере Туркестана. Такой план экономической подготовки был невозможен без массового принудительного труда.

Подобно тому, как Эрнст Нольте в своих трудах о нацизме в его эпохе, обнаружил – вслед за Уинстоном Черчиллем, после победы над Гитлером заявившим, что «фашизм был тенью или уродливым детищем коммунизма» - якобы реактивный характер фашизма, его ответ на вызовы эпохи (особенно – большевизм) и в этом смысле вернул явление породившему его времени (а не только породившей его немецкой истории и культуре, как предпочитали говорить современные ему критики нацизма), представляется необходимым вернуть сталинизм его породившему его месту и времени. Но исследовать его генезис не в «реабилитирующем» или ревизионистском объяснении-оправдании, а в его доктринальных, идейных, исторических пределах, в правилах эпохи, которым следовал сталинизм. Только так мы сможем оценить подлинные зло и ужас эпохи и то, в какой степени сталинизм на деле преумножил эти зло и ужас. Следует исследовательски вернуть сталинизм его времени, в котором он был учеником: социал-дарвинизму, марксизму, индустриализации, милитаризации и тотальной войне, всесторонней мобилизации населения, угрозам безопасности, мучительной колонизации, империализму и ожесточённой борьбе за ресурсы – вернуть в европейский и русский XIX век, не только Первой мировой войне – но всему социал-милитаристскому консенсусу Запада. На самом деле, не так важно, насколько этот социал-милитаристский консенсус отражал подлинные потребности человечества, важно то, насколько всепроникающим было убеждение властвующих словом и делом в том, что без такой готовности к новым войнам и испытаниям – человечество не будет защищено, а конкретные государства исчезнут, лишённые безопасности.

Преобладающим методологическим дефицитом в интернациональной историографии сталинизма до сих пор остаётся дефицит исследования актуального и общего исторического контекста сталинизма, исторического опыта (публично транслированной и общественно значимой памяти об этом опыте) создателей сталинского режима и – как это ни странно при гигантской литературе о национальных корнях большевизма - интеллектуальной традиции (общественной и профессионально-государственной повестки дня, предмета дискуссий), в лоне которой вызревали государственные задачи сталинизма.

Представляется методически важным особо отметить и то, что историческое сознание всегда переживает новые события «впервые», описывая и интерпретируя их, вырабатывая «ответы на исторические вызовы» на языке прецедентов, совершенно не предполагая того будущего горизонта, с высоты изменений которого исторических деятелей будут судить будущие историки. Для исторического сознания Русской революции начала ХХ века навсегда останется доминирующе важными Великая французская революция 1789 года, Парижская коммуна 1871 года – и, разумеется, полностью несуществующими Париж и Прага 1968-го. В высшей степени реальными и незабываемыми Великая война 1914-1918 гг. и Брест-Литовск 1918 года – и полностью непредсказуемым, почти не существующим Берлин 1945-го. Перед лицом пережитой Россией единой революции 1917 года, которая сначала стала результатом и фактором поражения страны в мировой войне, развивалась внутри дезинтеграции государства и длительной, кровавой Гражданской войны и террора, социально-экономической и демографической катастрофы, а лишь затем реализовывалась в вооружённой реинтеграции страны в остром конфликте с альтернативными центрами интеграции, сепаратистскими государствами, мировыми державами, непосредственно оккупировавшими огромные части территории страны, можно сказать, что абсолютно преобладающим опытом советских властей в 1920-1930-х гг. был опыт чрезвычайного физического выживания режима и лишь затем – опыт коммунистического эксперимента, догма которого, как известно, легко приносилась большевиками в жертву ради завоевания и сохранения власти и в 1917-м («чёрный передел»), и в 1918-м (Брестский мир), и в 1921-м (НЭП) годах. Фактор «чрезвычайности» в деле проведения ускоренной технологической модернизации страны целиком укладывается в контекст тотальной угрозы национальной безопасности, ставящей под сомнение перспективы самого существования государственности. Для такой модернизации - мобилизация действительно становится главным инструментом самоспасения. Но в персонально пережитом большевиками и их сотрудниками в деле управления СССР историческом опыте революций существовал и более широкий контекст, и более глубокая историческая диахрония.

Сталин, насыщая свою риторику историческими экскурсами, приучил историков с особым вниманием относиться к персональным историческим аналогиям, к упоминаниям Петра Великого и Ивана Грозного, к которым прибегал Сталин для легитимации своего геополитического курса и своего политического режима. Но, похоже, историки сталинизма до сих пор не с достаточным вниманием отнеслись к методологическому смыслу известного признания Сталина в его обращении 2 сентября 1945 года к советскому народу в связи с победой СССР и его союзников по антигитлеровской коалиции (к тому времени уже практически мёртвой) в войне против Японии. Описывая источники и угрозы Второй мировой войны с запада на восток, с германской угрозы на западе, Сталин указал на многолетнюю японскую угрозу с востока. Описывая систему этой угрозы с востока, Сталин прибегал не к партийным, идеологическим, а ко вполне рафинированным этатистским и историческим категориям:

«У нас есть еще свой особый счет к Японии. Свою агрессию против нашей страны Япония начала еще в 1904 году во время русско-японской войны. Как известно, в феврале 1904 года, когда переговоры между Японией и Россией еще продолжались, Япония, воспользовавшись слабостью царского правительства, неожиданно и вероломно, без объявления войны, - напала на нашу страну и атаковала русскую эскадру в районе Порт-Артура… Как известно, в войне с Японией Россия потерпела тогда поражение. Япония же воспользовалась поражением царской России для того, чтобы отхватить от России южный Сахалин, утвердиться на Курильских островах и, таким образом, закрыть на замок для нашей страны на Востоке все выходы в океан - следовательно, также все выходы к портам советской Камчатки и советской Чукотки. Было ясно, что Япония ставит себе задачу отторгнуть от России весь ее Дальний Восток… Поражение русских войск в 1904 году в период русско-японской войны оставило в сознании народа тяжелые воспоминания. Оно легло на нашу страну черным пятном. Наш народ верил и ждал, что наступит день, когда Япония будет разбита и пятно будет ликвидировано. Сорок лет ждали мы, люди старого поколения, этого дня. И вот, этот день наступил… Это означает, что южный Сахалин и Курильские острова отойдут к Советскому Союзу и отныне они будут служить не средством отрыва Советского Союза от океана и базой японского нападения на наш Дальний Восток, а средством прямой связи Советского Союза с океаном и базой обороны нашей страны от японской агрессии. Наш советский народ не жалел сил и труда во имя победы. Мы пережили тяжелые годы. Но теперь каждый из нас может сказать: мы победили. Отныне мы можем считать нашу Отчизну избавленной от угрозы немецкого нашествия на западе и японского нашествия на востоке».

Из этих признаний историкам следует не только выстраивать лежащие на интерпретационной поверхности концепции «национал-большевистского» или «великодержавно-патриотического», «традиционно-имперского» перерождения сталинского режима. Для описания сути этой перемены избыточны указания на возрождение русской истории в советском курсе учебных наук, восстановление в СССР Патриаршества, традиционной военной формы и званий в РККА и т.п.. Для настоящего исследования это значит, что именно «война на уничтожение» (и её многолетняя угроза), уничтожение народа и государственности исторической России предопределило «перерождение» идеологических принципов правящего большевизма в области внешней политики и стратегической безопасности. Находившийся во внутренней национально-церковной оппозиции коммунизму старый русский писатель М.М.Пришвин записал в дневнике 22 и 25 июня 1941 года: ««Пришло ясное сознание войны как суда народа: дано было почти четверть века готовиться к войне, и вот сейчас окажется, как мы готовились… Сейчас коммунизм до очевидности сидит целиком на отечестве».

В этом контексте из признаний Сталина о Японии следует и методически ещё более важный вывод: не только о том, что Сталин считал себя и свой СССР государственными наследниками Петра Великого и его России, но и о том, что сталинский СССР, свершившись к 1941 году как адекватное своим континентальным масштабам государство, неизбежно наследовал исторические (географически – континентальные) угрозы. С этими угрозами столкнулась бы любая суверенная государственность на территории исторической России, даже в интернационалистском проекте «мировой революции», исповедуя который, ранний коммунистический СССР не мог не укреплять собственной государственности как ресурсно-идеологического «оплота» мирового коммунизма. В 1920-х гг., вскоре после неудачи «мировой коммунистической революции» на территории бывших Германской и Австро-Венгерской империй и неудачи союзничества коммунистической Советской России с националистической Турцией на обломках Османской империи, после того как «Европа» отделилась от России сетью авторитарно-националистических лимитрофов, часть которых новоизобретёнными («Великая Финляндия», «Великая Румыния») или ещё более масштабными, чем прежде («Междуморье» Польши) имперско-колониальными (за счёт исторической России) проектами, интернациональный проект советского коммунизма становился всё более антиколониальным и всё более направлялся далее на Восток, к пределам ещё живой Британской империи, к «красному Китаю», расчленяемому колониализмом, - и принудительно требовал от советских коммунистов всё более внимательного отношения к собственным ресурсам и положению Востока СССР. Так даже ранний советский коммунизм вставал лицом к лицу перед оставленными ему в наследство Российской империей проблемами Зауралья, Туркестана, Сибири и Дальнего Востока, которые традиция русской оппозиционной мысли предпочитала описывать в категориях «царской каторги», «тюрьмы народов», тщетной колонизации, пустых царских торгово-империалистических амбиций, ведущих к будущему столкновению с Японией и стоявшей за ней Британской империей. Традиция же русской государственной мысли, менее популярная, вела многодесятилетние исследования русского Зауралья как ресурсно неисчерпаемой и, в отличие от Аляски, гораздо более досягаемой, не внешней, а внутренней «Русской Америки», лоббировали и реализовывали её экономическое освоение, чтобы… укрепить Россию в её будущем столкновении с Японией и стоявшей за ней Британской империей. Поэтому любой государственно ответственный проект Востока России автоматически прибегал не к антисамодержавному пустословию и социальной критике, а к уже сложившемуся консенсусу относительно освоения и защиты своего Востока, в котором защита от угроз с востока адекватно понималась как защита будущего ресурсного сердца всей России. Вспоминая, как «сорок лет ждали мы, люди старого поколения», восстановления безопасности России на Дальнем Востоке, Сталин вновь и вновь актуализировал на деле никогда не предававшиеся забвению, но лишь отходившие на риторически третий план, систему и структуру интеллектуального консенсуса в русской государственной мысли. Этот консенсус, его исторические прецеденты, всегда были естественными спутниками общественно-политической реакции на внешние угрозы государственной безопасности. И непосредственно диктовали стратегические решения по преодолению или предупреждению этих угроз.

Россия, несмотря на традиционные волны внутренней колонизации с Запада на Восток, Север и Юг, сменяющиеся сопоставимым оттоком населения с окраин к центру, исторически сталкивается со значительным внешним миграционным давлением, но более всего – с прямыми внешними военными угрозами её безопасности на Западе, на Юге (Кавказе и Азии) и на Дальнем Востоке. Они и диктуют её государству приоритеты географического развития, независимо от формул условного спора «западников» и «славянофилов» о враждебности или образцовости Запада для развития России. После Кавказской войны стал возможен нефтяной Баку, после завоевания Туркестана стал возможен «второй индустриальный центр» в Западной Сибири. До того времени все претензии такого рода не шли дальше повторного освоения Урала.

Именно поэтому в ряду стратегических интересов России и СССР в ХХ веке оставалось географическое обеспечение внешней безопасности страны: создание военного, технологического, коммуникационного и экономического потенциалов, позволяющих гарантировать устойчивость национальной обороны, способность страны защитить свои исторические границы и обеспечить себе значимые внешнеполитические позиции в деле устройства континентальной (глобальной) безопасности, формирования предвоенных союзов и послевоенной мировой архитектуры. Учитывая, что наибольший потенциал угроз безопасности России традиционно находился на Западе и Юго-Западе, непосредственно граничащих с центрами исторического политического и нового (с XIX века) промышленного развития России, логично было представление о Западе как естественном фронте будущей войны, в отношении к которому и старо-промышленный Центр, и новопромышленные Донецкий бассейн и Баку находились под непосредственной угрозой, а старопромышленный Урал, и новопромышленное Поволжье – в ближнем тылу, который – в случае военных неудач - становился «центром», а в ходе развития наступательных вооружений противника – фронтом второго эшелона. И.В.Сталин писал В.М.Молотову 12 июля 1925: «Хозорганы в СССР наметили уже программу строительства новых заводов. Боюсь, что начнут строить в приграничных районах без учёта ряда неблагоприятных в этом отношении факторов, и потом, если прозеваем момент, невозможно будет исправить допущенные ошибки. Хотят, например. Строить новые фабрики в Питере, в Ростове, что нецелесообразно. Я думаю, что при выработке строительной программы следовало бы учесть, кроме принципа приближения заводов к сырью и топливу, ещё два соображения: смычку с деревней [интеграцию лёгкой и машиностроительной промышленности и сельскохозяйственного производства] и географически-стратегическое положение районов новых заводов. Наш основной тыл – Урал, Поволжье, Чернозёмный юг (Тамбов, Воронеж, Курск, Орёл и т.д.). Именно эти районы (если не считать Урал) страдают отсутствием промышленности. Между тем именно эти районы представляют наиболее удобный тыл для нас в случае военных осложнений. Поэтому именно в этих районах надо развить промышленное строительство. Питер в этом отношении абсолютно неудобен. Будет, конечно, давление с мест, но его надо преодолеть. Этот вопрос до того важен для нас, что следовало бы поставить его на Пленум ЦК, если бы это понадобилось для преодоления давления с мест. Хорошо бы узнать на этот счёт мнение семёрки». И вновь Молотову 22 сентября 1930: «Плохо обстоит дело с Уралом. Миллионы руды лежат у рудников, а вывезти её не на чем. Нет рельс для подведения подъездных и внутризаводских веток, - в этом вся беда. Почему нельзя было бы приостановить на год новое железнодорожное строительство где-либо на Украине или в другом месте и, освободив рельсы вёрст на 200-300, отдать их немедля Уралу?».

Весь цивилизационный Центр России от Белого моря до Кавказа и Каспия – неизменно оставался географически уязвимым, а борьба России за Прибалтику, Польшу, Украину и Кавказ – географическим условием исторической безопасности её исторического Центра.

Например, известная официально-пропагандистская «военная тревога» (военная истерия, ожидание ближайшей войны) в СССР 1927 года (терминологически копирующая европейские «военные тревоги» 1875 и 1887 гг.), когда на конфликт СССР и его Коммунистического Интернационала с Великобританией наложились неудачи поддерживаемого СССР «красного Китая», а также призывы русской белой, антикоммунистической эмиграции к новой иностранной интервенции против СССР, считается в историографии непосредственным политическим импульсом к началу ускоренной индустриализации и коллективизации, то есть к скорейшей военно-экономической мобилизации тыла. Дискуссия идёт лишь о степени оправданности этой «военной тревоги» и управляемости этой истерии, её якобы инструментализации Сталиным для борьбы с его конкурентами в руководстве СССР. В научной литературе звучат суждения о том, что в тех конкретно-исторических условиях никто из европейских участников потенциального антикоммунистического блока не был готов к новой войне – особенно против СССР, что в любом случае, даже позволяя обвинить советскую власть в «неискренности», не отменяет психологической обоснованности и исторической реальности её внешнеполитических страхов. В литературе практически игнорируется то, что современные, в полноте источников, оценки военно-стратегических потенциалов противников 1920-х были невозможны даже для самых сильных мировых разведок, и главное - что в ожидании новой войны при жизни тогдашнего поколения руководство и население СССР были совершенно едины с политическими классами и избирателями межвоенной Европы. Важнее любых апостериорных оценок для того поколения был личный исторический опыт и мощная интеллектуальная традиция его истолкования, международный консенсус: война у дверей – и это ещё более страшная война, чем пережитая только что, в 1914-1918 гг. «Военная тревога» 1927 года, в частности, обнажила для руководства СССР слабость Красной Армии и открыла путь радикальной модернизации армии («по плану Тухачевского») - форсированному техническому перевооружению в опоре на собственные ресурсы и использование производств «двойного назначения». Биограф Бухарина свидетельствует, что «до 1927 г. краткосрочные планы военной подготовки не занимали большого места в экономической философии Бухарина. Несмотря на все свои высказывания об «эпохе войн и революций», он предусматривал продолжительную «передышку». Теперь же он и его союзники формулировали экономические рекомендации с учётом возможности войны». И в обращении к примеру Петра Великого в сентябре 1928 года Сталин прямо акцентировал внимание на его индустриализации как факторе государственного и военного строительства, не отказав себе и в возможности указать на чрезвычайный характер усилий царя, который «лихорадочно строил заводы и фабрики для снабжения армии и усиления обороны страны».

Кроме того, для большевистского политического класса Советской России и, очевидно, особенно Сталина, десятилетия помнившего «черное пятно» поражения в русско-японской войне 1904-1905 гг., эта «военная тревога» развивалась в логике глобальных событий, предшествовавших той войне и её революционным последствиям в России. Известный консервативный публицист, востоковед, конфидент императора Николая II, единомышленник С.Ю.Витте, глава Русско-Китайского банка и российской Манчжурской железной дороги, издатель «Санкт-Петербургских ведомостей» Э.Э.Ухтомский, под впечатлением от антияпонской колониальной интервенции Германии и Франции в Китай в 1895-1898 гг. и «временного и случайного» участия в нём России (и, несомненно, под впечатлением от начавшейся англо-бурской войны 1899-1902 гг.), настойчиво призывал дистанцироваться от истребительной колониальной практики названных держав и Англии, и, утверждая традиционное, якобы неконфликтное соседство России с Китаем, предрекал: «Запад может ожидать от современной Азии многих политических осложнений. Мы стоим там, вне всякого сомнения – накануне великих катастроф… Кровавый пожар, подготовляемый Европой на Дальнем Востоке, страшным заревом займётся над бесконечным побережьем… Запад насилиями своими разбудил Восток… Азия страдает, поняв, что между нею и Европой – глубочайшая бездна, тогда как между нашим полным творчества хаосом и ею (этой Азией) нет препон, ибо её предопределённый покровитель и главарь – пестротканая Россия, а между тем, параллельно с ростом и усилением России мы… теряем политическое чутьё в восточных делах». И делал главный для собственно государственного строительства России – перед лицом приходящего с окраин нового передела мира - вывод о необходимости исследования и освоения Сибири, Кавказа, Туркестана: «Философски-художественная история нашего движения в Азию до сих пор не написана. Русский народ столь медленно приходит к осознанию, что почти никому ещё не ясна картина нашего коренного единства и последовательного с Востоком. Земли за Уралом пытались даже именовать «колонией». Связи её с так называемой «метрополией» иными признавались и чуть ли не признаются одинаково искусственными как быстро порвавшиеся политические узы между Испанией и Америкой, между Англией и молодыми заатлантическими Штатами… Не пора ли отдать себе отчёт, почему это неизбежно случилось и отчего наше поступательное движение в Азии нельзя считать завершённым? Ключ к подобному истолкованию лежит в характере завоевания и заселения великорусским племенем сродного ему Заволжья и Зауралья», а именно в его веротерпимости и низкой конфликтности.

Исследователь многолетней, широкой европейской (в том числе русской) религиозной, литературно-художественной и политической дискуссии о растущей военной угрозе, пожирающей ресурсы цивилизации и сопутствовавшей ей дискуссии о «жёлтой угрозе» для всей европейской цивилизации, исходящей от Китая и Японии, отмечает, что в общественном (не профессиональном) осмыслении опыта и угроз войны (сначала первой мировой, а затем и второй) особая роль принадлежала известному марксисту-востоковеду М. Павловичу, который начал свой творческий путь с детального анализа общественного смысла военных итогов колониальной англо-бурской войны, проповедуя, как и все социалисты, всеобщее милиционное вооружение народа, противостоящего профессиональной армии (колонизаторов). Англо-бурская война, давшая своему времени образцы концлагерей, партизанской войны «вооружённого народа» и «войны на уничтожение», однако, исторически следовала после кубинской и тихоокеанских войн Соединённых Штатов, спешащих апроприировать колониальное наследие Испании. Русский военный разведчик на англо-бурской и русско-японской войне отмечал принципиальное значение американских усилий по формированию новой ситуации на Дальнем Востоке: «С помощью всё время поддерживавшихся ими кубинских и филиппинских революционеров американцы овладевают Кубой, Гуамом и Филиппинами и, таким образом, в несколько скачков оказываются в самом центре великой восточной арены». О прецедентном характере их методов войны современные исследователи обычаев войны и биополитики говорят не часто. Тем временем завоевание Филиппин США и подавление сопротивления филиппинцев в 1898-1901 гг. выглядело так: подавляя сопротивление населения американский генерал Д.Смит «применял те самые методы «концентрации» (насильственное переселение жителей в прибрежные пункты), которые в своё время практиковались испанцами на Кубе и являлись в 1897-1898 гг. объектом столь резкой критики в американском Конгрессе. Их отмена была одним из центральных требований к испанскому правительству со стороны США перед началом испано-американской войны… Смит не только по примеру испанцев предписал обитателям внутренних районов острова (Самара – М.К.) переселиться в прибрежные барио, - он предавал казни всех, кто не выполнял его распоряжения». Один из представителей гражданской администрации США на Филлипинах сообщил, что методом действий войск США было «полное сжигание поселений, чтобы опустошить районы и чтобы инсургенты не могли их занять». «Мы сожгли все их дома; я не знаю, сколько мужчин, женщин и детей убили ребята из Тенесси. Они не брали пленных», - рассказывал американец. По итогам американо-филиппинской войны «на одного пленного приходилось пять убитых».

В развитие этого опыта и личного опыта описания связи мобилизации и репрессивной системы концлагерей, М.Павлович в советское время как государственный служащий составлял масштабные проекты централизованного строительства и централизованного труда, тесно связанных с освоением Сибири и подводил итоги Первой мировой войны. Он писал: «Военная индустрия сделалась фактором огромной важности во внутренней и внешней жизни государств. Милитаризм… превратился в самоцель... Первым естественным результатом мировой войны будет такое усиление милитаризма и империализма, какого не знали даже предшествующие десятилетия… Следовательно, не разоружение военное, а ещё более бешеная горячка вооружений, не отказ от военных кредитов у себя дома, а усиленная милитаризация бюджета, не содействие торжеству пафицистских идей в других государствах, а наоборот, небывало интенсивная погоня за внешними рынками для сбыта отечественных пушек, пулемётов и т.д., вытекающее отсюда стремление всех первоклассных и передовых в промышленном отношении государств к перевооружению с ног до головы даже таких стран, с которыми, может быть, завтра придётся вести войну, - таковы намечающиеся тенденции ближайшего последствия страшного катаклизма, покрывшего всю Европу грудами трупов и развалин… Ныне во всём мире, в экономической конъюнктуре и международном положении великих империалистических держав действуют факторы, рождающие войну, факторы более могущественные, чем те, которые вызвали страшную бойню 1914-1918 гг. Ныне для мировой войны больше причин, чем было накануне 1914 года». Причины: нарушения экономического, политического и военного равновесия в Европе: экономическая борьба между государствами, балканизация Европы, обострение национального движения, «необычайный рост милитаризма и маринизма». Автор особенно подчеркивал объективный характер внешних угроз, исходящих от великих держав непосредственно и косвенно, через содействие лимитрофов: «В результате мировой войны ни одна великая держава не считает себя «насыщенной». Империалистическое государство всегда находится в стадии расширения. От этого расширения своей территории не желают отказаться ни Япония, которая выдвигала доктрину неуклонного расширения, ни С.Штаты, ни Англия, ни тем более Франция, ни Польша, ни Италия, ни Юго-Славия, ни Греция, ни даже Румыния». Угрозы для СССР от великих держав, Англии и Франции, через действия Польши, Румынии, Латвии, Финляндии, в Средней Азии и Персии… Кроме С.Штатов, нет другой страны, за исключением Советской России, которая обладала бы такими безграничными естественными богатствами. Россия – единственная страна на европейском континенте, имеющая в своём распоряжении все основные элементы производства, без которых ни одна страна не в состоянии собственными силами обеспечить своё существование. Мы имеем хлеб, мы имеем уголь, имеем железо, имеем хлопок и вдобавок богаты нефтью, многочисленные источники которой у нас ещё не затронуты…». Ему по-своему вторил другой внимательный свидетель и практик: «очень многое изменилось: вместо того, чтобы обрекать на голод отдельные укрепленные города, подвергшиеся осаде, теперь целые нации методически подвергались или их старались подвергнуть осаде и голоду. Все население страны в том или ином количестве принимало участие в войне; все одинаково являлись объектом нападения. По воздуху открылись новые пути, по которым люди несли смерть и ужас далеко за линию фронта, в тыл, среди женщин, детей, стариков и больных, среди всех тех, кто раньше остался бы нетронутым. Великолепная организация железнодорожного, морского, моторного транспорта позволяла использование десятков миллионов людей на войне. Врачебное дело и санитария, достигшие изумительного совершенства, позволяли вылечивать раненых и отправлять их вновь на бойню. Ничего не было упущено из того, что могло бы способствовать страшному процессу опустошения!... Установлено, что отныне все население страны будет принимать участие в войне, и в свою очередь все население будет служить мишенью для нападения со стороны неприятеля. Установлено, что нациям, считающим, что их жизнь поставлена на карту, не может быть поставлено никаких ограничений в использовании всех возможных средств для того, чтобы обеспечить свое спасение. Вероятно, даже более того – достоверно, что среди средств, какие будут в следующей войне в распоряжении воюющих, будут факторы и процессы неограниченного уничтожения, причем – раз они будут приведены в действие – ничто не сможет их остановить». Советские военные историки с началом Второй мировой войны резюмировали выводы предвоенной советской военной мысли о сути военно-промышленной мобилизации царской России в той войне: «Отсталая и слабая российская промышленность не могла справиться с тем новыми ответственными задачами, которые поставила перед ней мировая империалистическая война… Россия была не в состоянии мобилизовать свою промышленность так быстро и в таких масштабах, как это сделали другие государства, имеющие мощную индустрию... Мировая война стёрла грань между «фронтом» и «тылом» в прежнем понимании этих слов… Развитие авиации уже в период мировой войны сделало уязвимыми жизненные центры страны, расположенные в глубоком тылу… Перенесение войны вглубь страны авиацией в сочетании с мобилизацией всех людских и материальных ресурсов на нужды фронта сделали явно устарелым прежнее понятие о «тыле» как о спокойном месте, надёжно ограждённом линией фронта от ударов врага».

Опирающаяся на исторический контекст и прецеденты и резко подстегнувшая сталинские индустриализацию и коллективизацию «военная тревога» 1927 года и во внешнеполитическом контексте, и в интеллектуальной традиции очевидным образом связывались с её предшественницей начала ХХ века и дублировали её «театр» в лице действующих лиц: Англии, Китая, Японии, антиколониальной борьбы. Манчжурский инцидент 1931 года, с которого начался захват Маньчжурии Японией, в непосредственной близости от границ СССР, современный японский автор ошибочно считает поворотным событием: по его мнению, именно этот инцидент «является начальным пунктом развития советской мобилизационной политики со стратегической точки зрения, имея в виду два фронта – на Западе [Германия и Польша] и Востоке [Япония]». Здесь он полностью следует исторической концепции сталинского «Краткого курса истории ВКП (б)», в котором изложена эта схема, до сих пор, по сути, так и не преодолённая ни западной, ни отечественной историографией: в декабре 1925 года XIV съезд ВКП (б) берёт курс на индустриализацию («Индустриализация страны обеспечивала хозяйственную самостоятельность страны, укрепляя её обороноспособность…»); 1926 год – индустриализация осознана как задача создания тяжёлой промышленности, в том числе оборонной, средства для финансирования индустриализации «внутри страны» найдены в лице государственных инвестиций за счет централизованных доходов государства и труда крестьянства; поэтому XV съезд ВКП (б) в декабре 1927 берёт курс на ускоренную коллективизацию, пятилетний план на 1928-1933 ставит задачу создания «второй угольной базы Советского Союза - Кузбасс». В конце 1931 года происходит оккупация Манчжурии Японией, а в 1933-м приход к власти в Германии Гитлера, что создаёт два центра будущей Второй мировой войны. Представляется, что и осознание русской мыслью Сибири как стратегического тыла для обоих главных театров военных действий – на Западе и на Востоке – стало результатом не самых остро актуальных внешнеполитических событий, а результатом исторической колонизации, предшествовавшей русско-японской войне 1904-1905 гг. Историк обращает внимание, что официальное выделение Дальнего Востока из Сибири стало фактом в конце XIX века. И вскоре этот факт общественного понимания стал фактом фронта.

Но и это, тем не менее, были только лишь те причины, что можно отнести к непосредственному историческому и политическому опыту поколения, генезису его исторического сознания независимо от его доктринальных предпочтений. Более глубокие предпосылки и более широкая историческая реальность сталинизма видятся в комбинации факторов, существовавших независимо от личного опыта поколения и отдельных доктрин, практическую применимость и нелживость которых ещё требовалось доказать. Они целиком располагались не в личной судьбе, а в континууме технико-экономической реальности, социальном опыте совокупности преемственных и противоборствующих поколений, консенсусе государственной мысли. Среди эти факторов представляются важнейшими следующие события на Западе и в России XVIII-ХХ в: (1) промышленный переворот и капиталистическая индустриализация, опыт социально-экономической мобилизации общества и урбанизации, (2) военно-экономический опыт Первой мировой войны, тотальной «войны на уничтожение», (3) индустриальная «политика населения» (биополитика), (4) традиционная для русской государственной мысли задача углубления стратегической безопасности России – создания «второго индустриального центра» в Сибири, (5) мировая практика соединения репрессий и мобилизации принудительного труда (концентрационные лагеря).

Экономическая, политическая и общественная мобилизация как общеевропейская современность - индустриальная и милитаристская эпоха конца XIX – первой половины XX вв. – в лице сталинизма имеет своё наивысшее утверждение, но и в нём же – в том, что обнаруживается при анализе сталинизма как административного рынка ресурсов, - во внутреннем механизме функционирования этой тотальной мобилизации, не в её международном (цивилизационном), а в национальном (народно-хозяйственном) осуществлении, - имеет своё самопреодоление, демонстрируя внутри тоталитарной системы пример острой межведомственной, межклановой и межличностной политической борьбы, в её сталинском итоге, 5 марта 1953 года, закончившейся смертью самого Сталина.

историк, эксперт ИА REX Модест Колеров