Русская эмиграция, Хиросима и расчленение СССР и России после Войны. «Перестройка»

Авторитетный исследователь русской эмиграции так формулирует главное отличие вообще и в частности двух эпох русской эмиграции — до Войны и после Войны: «Основное отличие первой “волны” [русской эмиграции] от любой другой эмиграции — это её патриотизм. Только безграничной любовью к Родине можно объяснить крайности оборончества и пораженчества, реэмиграцию и “возвращенчество”, непримиримый активизм и т. д. Одни были готовы продать душу иностранному Вельзевулу, отдать даже исконные русские земли, чтобы свергнуть коммунистическую власть, другие согласны были подчиниться интернациональному Люциферу, чтобы сохранить территорию России, хотя бы в форме коммунистического СССР».

После Великой Отечественной войны 1941–1945 гг. из нацистского плена живыми вернулись в СССР лишь 1 836 562 человека. 180 000 решили не возвращаться. К ним добавились 451 000 бывших граждан СССР, которые сделали свой выбор о невозвращении либо как политические противники коммунизма, либо как бывшие гитлеровские коллаборационисты, в том числе власовцы. В течение 1948–1986 гг. из СССР дополнительно эмигрировали до 500 000 человек (290 000 евреев, 105 000 немцев, 52 000 армян и другие). Новым центром эмиграции в Европе стал Мюнхен, где свою деятельность развернули институции ЦРУ. Пока была жива и активна белая русская эмиграция 1920–1930-х, СССР использовал её в интересах СССР. Но когда в 1940–1950-х на службе у ЦРУ появились власовцы и меньшевики — СССР в итоге интеллектуально сдался им и в итоге капитулировал — в ходе и результате «перестройки» М. С. Горбачёва.

Перед чем же капитулировал СССР в лице русской эмиграции? В 1949 году, под впечатлением от результатов атомной бомбардировки в войне США 1945 года против Японии и уничтожения городов Хиросима и Нагасаки и по следам неудачи Гитлера в Сталинграде в 1943 году, знаменитый русский поэт-эмигрант Георгий Иванов написал об СССР:

Россия тридцать лет живет в тюрьме,

На Соловках или на Колыме.

И лишь на Колыме и Соловках

Россия та, что будет жить в веках.

Все остальное — планетарный ад,

Проклятый Кремль, злощастный Сталинград —

Заслуживает только одного,

Огня, испепелящего его.

И в другом стихотворении того времени — снова, вероятно, аристократическое заклинание о Хиросиме, о применении ядерного оружия США уже против не только СССР, но и против России:

Я за войну, за интервенцию,

Я за царя хоть мертвеца.

Российскую интеллигенцию

Я презираю до конца.

Мир управляется богами,

Не вшивым пролетариатом…

Сверкнет над русскими снегами

Богами расщепленный атом.

Впервые опубликовавший (по памяти, но текст давно уже вне исследовательских сомнений) эти стихи лично знакомый с поэтом человек свидетельствовал: «Георгий Иванов всегда говорил мне: “Хорошенькую атомную бомбу на Кремль, и всё будет кончено”…»

На этом фоне многодесятилетней принципиальной дегуманизации политического врага — и всего народа России и СССР вместе с ним — уже началась и шла холодная война Запада против СССР. В её контексте идейная история русской эмиграции не могла не измениться не только политически. Хотя бы потому, что процитированное заклинание о Хиросиме выводило проблему политического отношения эмиграции из поля идейного строительства скорее в ситуацию религиозного выбора. Именно русская эмиграция, её прежде всего левая, марксистская часть, левые и правые критики коммунизма и СССР, породили доктрину тоталитаризма, провели аналогию между коммунизмом и нацизмом, первыми поставили диагноз, который коммунизму в СССР поставили послевоенные критики с Запада. Но в русской печати общедоступен тот факт, что впервые этот знак начали полемически и доктринально ставить русские марксисты в эмиграции ещё задолго до прихода Гитлера к власти.

После разгрома нацизма в 1945 году в центре идейного творчества русской эмиграции стали не личное творчество, а фундаментальные вопросы России и русского народа, система власти в СССР, национальное расчленение России. Эмиграция, какой бы своей миссией или внешней по отношению к России силой она ни мобилизовывала себя, не отказывалась от своей задачи возвращения в Россию и управления ею.

Но есть сомнения, что она могла даже теоретически возложить на себя главный опыт страны в ХХ веке, а именно её главные национальные события — Победу 9 мая 1945 года и технологический прорыв из развалин, геноцида, нищеты, бесконечных социальных экспериментов — в Космос — 12 апреля 1961 года, который в мировой политике прошёл на фоне легендарного Года Африки — 1960 года, признанного годом окончательной гибели колониальной системы Запада. Но абсолютное большинство интеллектуальных голов русской эмиграции прошло мимо 9 мая и 12 апреля. Великий просветитель, многолетний духовный руководитель эмигрантского «Русского Студенческого Христианского Движения» В. В. Зеньковский вскоре после Войны выступил перед молодёжью своей организации с лекцией о целях и ценностях русской эмиграции. Он заявил: «Россия всё ещё живёт под тяжким советским игом — уместно ли нам, помня об этом, предаваться “мечтам” о будущей России? Ведь родина наша не живёт полной жизнью же столько лет, она “сама не своя”, она сжата и угнетена — как в это время предаваться мыслям о будущей жизни в России? Надо бы действовать для освобождения России…». Вскоре перед той же, образцово чуткой аудиторией выступил известный деятель эмиграции, критик и историк искусства Владимир Вейдле. И снова о чаемой России. И снова — ни слова о реальной исторической правде. «Что такое — Россия? Если бы мне задали этот вопрос, разбудив среди ночи, я вероятно ответил бы: Пушкин. (…) Я мог бы так же сказать: Толстой, Тютчев; первая страница “Мёртвых душ” (…) Образы России неисчислимы. (…) Быть может, так: Россия? Это то самое, что зовётся нынче СССР. (…) Только я всё же между Россией и СССР знака равенства не поставлю, будите меня хоть десять ночей подряд…»

Чему же посвятила свои идейные усилия эмиграция этого времени? Именно 1960-е годы стали временем нарастающего консенсуса по трём направлениям:

(1) десталинизации и культа Солженицына,

(2) прославление Николая Второго и утверждение его святости,

(3) задачи расчленения СССР и внутри него и самой России на националистические и вымышленные этнический государства,

(4) исторической реабилитации Власова.

В кругу этих новых, послевоенных (кроме национального расчленения, оно стартовало уже в 1918 году) идей эмиграция практически задавалась новыми вопросами. Где слабое звено в России и СССР? Почему русская эмиграция проиграла и Гитлер проиграл? Даже на практике убедившись в невозможности новой интервенции, эмиграция ждала перерождения СССР изнутри народа или армии. А затем — самой правящей КПСС. Марксисты в антикоммунистической русской эмиграции в 1920-е годы, когда начался НЭП, вполне по-марксистски надеялись, что контролируемый мелкий капитализм в СССР свергнет коммунистов. Даже Сталин поверил им и начал сворачивать НЭП не на словах (об окончании эпохи НЭПа заявил ещё Ленин в конце 1922 года), а на деле. Марксисты, следуя своей доктрине, полагали, что собственность даёт власть, и поэтому рассчитывали на перерождение Советской власти. Это стало дополнительным импульсом для большевиков в их плане ускоренной коллективизации сельского хозяйства, уничтожившей массовую частную крестьянскую собственность в СССР. Половина русского марксизма после 1917 года ушла в эмиграцию. Доктрину тоталитаризма и антирусскую советологию, руководимую ЦРУ, создали русские марксисты. СССР был побеждён русским марксизмом, поступившим на службу ЦРУ, и вдохновлённой этой русской эмиграцией и её покровителями на Западе коммунистической номенклатурой во главе СССР, решившей превратить свою политическую и экономическую власть в частную собственность, государственную власть — в свою этнократию.

Русская эмиграция до Войны спрогнозировала дворцовый переворот в СССР. Русская эмиграция после Войны идейно ассистировала ему под руководством ЦРУ. Кто лучше всего знал и понимал реальность СССР в эмиграции? Социалисты. Кто меньше всего понимал её? Правые. Кто больше всего служил врагам СССР? Все одинаково, но Гитлеру — особенно правые, ЦРУ — особенно власовцы и левые. Примечательно, что именно выдающийся историк русской и советской политики, меньшевик, долгое время сотрудничавший за границей с властями СССР, один из лидеров «Социалистического Вестника», а после Войны один из создателей доктрины советского тоталитаризма, близкий к ЦРУ Б. И. Николаевский, как пишет исследователь, которого трудно упрекнуть в советских симпатиях, был одним из «активных создателей власовского мифа, впоследствии и формально ставшего одним из слагаемых психологической войны [США и Запада в целом против СССР]. Николаевский видел в молодых власовцах-эмигрантах политическую силу, которую важно привлечь на свою сторону, и готов был закрыть глаза на их неблаговидные деяния на немецкой службе. Принадлежность к власовцам… превращалась из клейма в достоинство».

После Войны вообще многое в эмиграции изменилось не только социально, но и принципиально. Бывший старый меньшевик так писал в журнале бывших русских офицеров и актуальных монархистов: «От третьей [мировой] войны мир может избавить только антисоветская национальная революция в России и ничего, и никто больше». И далее: от угрозы «коммунизма, уже обладающего атомной бомбой (…) мир может быть спасен только антисоветской революцией в России». Вовсе не случайно этот «Часовой» в начале 1940-х был поклонником Гитлера, а после Войны — поклонником Власова.

Русская эмиграция, говоря о будущем России, чаще всего говорила не об устройстве России, а о расчленении СССР, покаянии перед Николаем Вторым и оправдании Власова и его службы Гитлеру. Юрий Кублановский поделился со мной личным свидетельством о том, какое будущее страны из-за границы в 1980-е годы рисовала ему известная эмигрантка из диссидентов Н. Г.: «сузить до размеров Московского царства», то есть XVII века…

Как изменились планы русской эмиграции после Войны? Если в 1920–1930-х русская эмиграция в своём большинстве чутко прислушивалась к тому, что происходит в России/СССР, то в 1950–1960-х прислушиваться почти перестала. Она начала строить планы:

1) отдельно от народного большинства в стране;

2) отдельно от внутренних заговоров и оппозиции в СССР;

3) полностью подчинила свои планы верхушечным склокам в высшей власти СССР.

Почему? Потому что пришла к выводу, что судьба СССР не зависит от подполья, а зависит от его высшей власти. И что эта власть и похоронит его. И оказалась в этом совершенно права. И уже первые штрихи финальной, терминальной эволюции СССР вы звали ясную перемену. Даже такой радикальный антисоветский оппозиционер, как М. В. Назаров, писал в «Вестнике РХД» (ВРХД): «Эмиграция — маленькая часть России, оказавшаяся в особых условиях. Они дают нам специфические возможности и накладывают определённые моральные обязательства в служении своей стране на том месте, куда мы тем или иным путём попали. Но без России эмиграция теряет смысл». Предсмертный финал СССР в августе 1991 года вызвал несомненное облегчение в сердце главного редактора ВРХД Никиты Струве. Он писал: «В Москве, в августовские преображенские дни, под проливным дождём, произошло грандиозное событие: антиоктябрьская революция! Безраздельной, семидесятилетней, безбожной власти коммунистической партии, коммунизму, как таковому, настал конец. (…) Пусть не скорбит никто о распаде нерушимого Союза (лишь бы он не вылился в межусобные войны), о неизбежном усилении хаоса. Выдавливание коммунизма из отравленного им организма займёт ещё долгие годы. Трудности, опасности, превратности — ничто перед двумя непреложными историческими фактами: как некогда Пан, мнимо великий коммунизм умер. Россия — а заодно и связанные с её судьбой страны — воистину воскресли». Но жизнь этого, безусловно, выдающегося внука действительно крупного деятеля русской дореволюционной мысли, Белого движения и русской эмиграции П. Б. Струве плодотворно продолжалась (Н. А. Струве умер в 2016 году). И дано ей было уже в новых условиях, ряд лет спустя, уже в другой России, выявить ту часть идейного наследия эмиграции, которая до сих пор не нашла достойного прояснения в нашей национальной исторической памяти и, может быть, так и не найдёт его на пути примирения.

В ударном заключении своего предисловия к тому политических трудов П. Б. Струве, собранному и изданному в новой России, его внук Н. А. Струве, лично видевший и знавший отроком своего известного деда, скандально выявил, на мой взгляд, одну из самых главных проблем русской эмиграции — её отношение к Гитлеру и нацизму, то есть прямо говоря — к факту гитлеровского геноцида нашего русского народа и попытке убийства нашей России. Н. А. Струве написал, комментируя хрестоматийную струвианскую формулу «Гитлера и Сталина в один мешок», призванную дистанцировать его антикоммунизм от гитлеризма, и вполне внятно подтверждая его как минимум вполне живые латентные симпатии к Гитлеру не только в 1933 году, но и во время геноцидной войны нацизма против нашего народа: «Вопреки тому, что писал… Р. Пайпс, я не помню, чтоб он также непосредственно (как победам англичан в Африке. — М. К.) радовался победам советских войск, так как предчувствовал, что они укрепят коммунизм. Дед имел обыкновение повторять: “…Большевизм и его порождение гитлеризм в один мешок” — и даже считал, что взятие немцами Москвы может сокрушить режим, но не по мешает конечному разгрому нацистской Германии. (…) П. Б. Струве пережил жену, но слава Богу, [умер в 1944 году и. — М. К.] не дожил до окончательного крушения Гитлера (подчёркнуто мной. — М. К.). Ялтинский договор, наивность Рузвельта, бессилие его героя, Черчилля, распространение большевизма на всю Восточную Европу повергли бы его в уныние»…

Логично, что политически эмиграция началась с образов Деникина, Колчака и Врангеля, к которому присоединился затем культ великого князя Николая Николаевича — и Врангель дисциплинированно уступил ему символическое первенство. В 1937–1938 гг. Большой террор в СССР и перспектива сговора Запада с Гитлером, а затем сам Мюнхенский сговор в сентябре 1938 года сначала более чем активно стимулировали теории об идентичности режимов Гитлера и Сталина, а потом, после Мюнхенского сговора, чтобы не объединять демократический Запад с Гитлером, заставили их отложить эти теории вплоть до Пакта Молотова — Риббентропа в августе 1939 года — и так вплоть до июня 1941 года.

Другой новый главный фактор русской эмиграции — задачи США по расчленению СССР и России. Его предыстория в польском «Про метеизме» и германских усилиях прямо продлилась в «Неделе порабощённых народов» в США, установленной с 1953 года, которой в 1959 году Акт Конгресса и закон США о «порабощённых народах» придали её полностью государственный смысл: в применении к СССР, и в частности России, анонсировалось отделение следующих территорий: Литва, Латвия, Эстония, Украина, Белоруссия, Армения, Азербайджан, Грузия, «Туркестан», а также «Идель-Урал» (Поволжье и Урал) и «Казакия» (казачьи территории). Холодная война и цели Запада против СССР доминировали в судьбе русской эмиграции. Новыми для русской эмиграции стали почти консенсуальные культы Николая Второго и Власова. В таком виде они пришли и в современную Россию. Культ Николая Второго, по некоторым опросам, поддерживают до 25 % населения России, культ Власова остаётся маргинальным.

Как изменилась русская эмиграция после Войны? Чего она до билась? После окончания Великой Отечественной войны в СССР до распада СССР новым главным фактором русской эмиграции стали бывшие военнопленные и перемещённые лица из СССР, власовцы и другие коллаборационисты. Из них западные спец службы укомплектовали новое поколение антисоветской пропаганды и активных мероприятий. Затем в эмиграцию пришли советские писатели 1960–1970-х гг. и им подобные интегрированные во власть граждане СССР. Все вместе они изменили лицо эмиграции. Она стала частью совместной повестки дня СССР и ЦРУ для СССР. Эта новая эмиграция в союзе с советской номенклатурой и начала перестройку и в ходе перестройки уничтожила СССР. Первая, главная русская эмиграция умерла в 1939–1940 гг. Политически, то есть медийно прежде всего, русская эмиграция перестала существовать как целое в 1939–1940 годах. И вообще умерла как самостоятельный культурный факт.

После того как осенью 1938 года Мюнхенский сговор Англии и Франции с Гитлером и Муссолини политически, а затем и практически весной 1939 года уничтожил Чехословакию. И после того, как весной 1940 года Гитлеру сдалась Франция, остатки политических русских бежали в Америку или ушли в Сопротивление. Бежали как некогда большая эмиграция, а добежали уже как диаспора. Война не только уничтожила прямую преемственность политической эмиграции, но и изменила саму политическую суть этой эмиграции, приведя в неё вместо естественно вымирающего политического класса старой России, нейтрально говоря, пехоту антисоветского гитлеровского коллаборационизма, которая в принципе не могла сформировать собственную повестку дня об СССР, по мере того, как наука и публицистика об СССР в 1950–1980-е годы в русской эмиграции стали предметом и инструментом практической политики Запада в отношении СССР. И особенно по мере того, как железный занавес между эмиграцией и общественно-политической жизнью внутри СССР рухнул, а с 1960-х гг. общение между эмиграцией и диссидентской средой в СССР перестало быть смертельно опасным, повестка дня и идейная история русской эмиграции стала неофициальной частью единой интеллектуальной и информационной истории русской мысли.

Переход на единый язык и образы этой послевоенной истории внутри и вне СССР бросается в глаза. И речь не о специальных вопросах преследования инакомыслящих в СССР или действий спецслужб СССР за рубежом. Речь об изменении генетики этой эмигрантской оппозиции внутри советской мысли и её внешних, враждебных ей манипуляторов. Самостоятельная, творческая идейная история русской эмиграции, развивающаяся по своим собственным законам, иссякла в 1960-е годы. И не только потому, что физически ушло из жизни подавляющее большинство ярких деятелей первого поколения русской эмиграции, даже существенно разбавленного после Войны что-то пишущими власовцами и другими гитлеровскими коллаборационистами, нашедшими убежище, хлеб и писательскую «бумагу» на Западе.

Но и прежде всего потому, что в 1960-е годы русская эмиграция окончательно перешла на внутри- и внешнеполитическую повестку дня СССР, отказавшись от идейной самостоятельности и поставив себя на службу прикладным политическим интересам западной советологии и разведки в холодной войне Запада против СССР.

Русская эмиграция после Войны переродилась и убила себя. Она стала странным объединением двух доминирующих политических повесток — власовской и монархически-царебожнической в эмиграции и внутрисоветской в СССР, служащей внешним целям клановой эрозии власти. Она подчинила себя прикладным задачам ЦРУ по убийству СССР, забыла об исторических интересах России, подчинила их диалогу с советской номенклатурой ради её уничтожения, почти полностью проигнорировала новые главные события в отечественной истории — 9 мая и 12 апреля, капитулировала перед расчленительным этническим национализмом, согласившись с перспективой убийства России. Она перестала быть исторической альтернативой коммунизму в России, превратившись в альтернативу СССР вообще как России, альтернативу Исторической России.

Эмиграция отказалась от проекта суверенной России, подчинив её будущее колониальным целям Запада. Вместе с номенклатурой СССР и Западом русская эмиграция после Войны убила СССР как Историческую Россию и, следовательно, убила себя как самостоятельное явление. Стоит отдельных усилий вычленить собственное идейное творчество русской эмиграции после Войны, не подчинённое специальным усилиям Запада. И здесь, несомненно, более всего выделяются фигура и проповедь Солженицына, которые, однако, не могут быть в полной мере и в точном смысле слова отнесены к собственно истории русской эмиграции, как до Войны особняком в ней стояли усилия и проповедь Троцкого. Это была невольная экспансия внутренней советской повестки дня на территорию русской эмиграции, как бы ни были её носители, Троцкий и Солженицын, связаны с вдохновениями их поклонников на Западе.

Как человек, начавший свою сознательную жизнь в СССР в 1970-х, но астрономически далекий от диссидентской среды, хотя и вплоть до 1979 года активно слушавший антисоветские радиостанции на территории СССР, я могу сказать, что главные принципиальные и текущие вопросы неофициального обсуждения жизни в СССР и пропаганды Запада против СССР мало отличались между собой. Главное, что отличает их в идейной истории от довоенной эмиграции, — резкое сокращение доли собственного идейного творчества русской эмиграции. Образ будущей России упрощён, сужен в вариантах и во многом подчинён западной повестке дня об СССР. Это лишь дополняет его доминирующую вторичность в отношении политической дискуссии внутри самого СССР, но с тем лишь отличием, что наиболее высокие уровни идейного творчества эмиграции выхолощены, не оригинальны, носят подавляюще прикладной, сугубо новостной характер. Конечно, довоенная русская эмиграция (разве что за исключением советской агентуры) отнюдь не отказывалась обсуждать, например, Большой террор, коллективизацию, индустриализацию, подготовку к Войне и национальный вопрос в СССР. Но подчиняла их обсуждение, следуя текущей антикоммунистической повестке дня, не забывая о своей главной цели — свержении коммунизма в России/СССР. Послевоенная же, особенно послесталинская дискуссия эмиграции об СССР подчинила свою дискуссию обсуждению политической и экономической борьбы внутри правящей в СССР номенклатуры, близкой к власти интеллигенции и накачиванию национальных республик реальным весом внутри СССР. Заведомо лживо толкуя «коренизацию» Ленина и Сталина 1920–1930-х годов не как систему этнонационального строительства под контролем партии, а как метод достижения «экономического суверенитета» этнических республик внутри СССР, то есть расчленения его в интересах республиканской этнической номенклатуры. Именно с этой целью к наследию Ленина в конце 1980-х лукаво апеллировал один из украинских сепаратистов в русском эмигрантском журнале. Он писал, демонстративно игнорируя реальность Индии и Китая, а также вполне расистски изображая последствия «русификации»: «СССР — последняя многонациональная империя мира, если не считать его же индокитайской марионетки [Вьетнама. — М. К.]. Специфика советского империализма — в тоталитарной сущности советского государства. Сплав тоталитаризма с империей создаёт постоянную угрозу как существованию отдельных государств и народов, так и всему миру. (…) Русификация языка и культуры нерусских народов — одна из основных форм общей денациона лизации и духовной деградации населения страны, с такими последствиями, как алкоголизация страны, всеобщая коррупция, безынициативность, безнравственность и цинизм, в особенности поразивший образованные слои населения. (…) Болезненная в настоящее время проблема русификации республиканских наций может быть безболезненно решена возвращением к так называемой ленинской национальной политике <19>20-х гг. Это прежде всего “коренизация” административно-хозяйственной деятельности республики».

Уже в 1987–1988 гг. подобная философия нашла своё практическое применение в теории «республиканского хозрасчёта» или «экономического суверенитета», выдвинутой членом национально-коммунистической номенклатуры Эстонской ССР Эдгаром Сависааром. История русской эмиграции 1917–1991 гг. была завершена самоубийством СССР. С этой гибелью некогда коммунистического государства пал главный источник самой русской эмиграции: победа коммунистов в Гражданской войне. Казалось, наступил час, к которому каждый год готовилось первое поколение эмигрантов 1920–1930-х гг., и они (в лице своих потомков) теперь могут вернуться в Россию. Но вернулись буквально единицы. Большинство их перестало быть русским.