Почему рыночная экономика недооценивает высшее образование

В конце ХХ века, вопреки риторике «информационного» или «постиндустриального» общества, многие экономисты пророчили упадок высшего образования. К 1980-м годам и в соцсблоке, и на Западе количество выпускников вузов превысило число рабочих мест, требующих соответствующей квалификации. Однако исследователи одновременно и переоценили, и недооценили эффективность рынка (впрочем, как и позднесоветских механизмов распределения).

С одной стороны, работодатели понимали, что хорошее образование не сводится к конкретному набору специальных знаний. Диплом демонстрировал способность обучаться, причастность к «высшему» миру и его связям, какую-никакую трудоспособность, организованность мышления, обладание широкими компетенциями. Как отмечал нобелевский лауреат по экономики Абхиджит Банерджи, ещё несколько лет назад высшее образование в большей части мира гарантировало если не квалифицированную работу, то стабильный прирост дохода на протяжении всей жизни. С другой стороны, историк Сергей Волков заметил, что по крайней мере к 1990-м годам значительную часть высоких должностей занимали люди с недостаточным образованием, продвинувшиеся благодаря личным знакомствам или политической конъюнктуре. В слое «профессионалов» уже наблюдалось колоссальное расслоение (в первую очередь между специализациями и отраслями), но суммарно вложение в квалификацию оставалось выгодным и пространство для роста оставалось.

Экономист Дэниел Сасскинд утверждает, что реальный перелом случился лишь в последние десятилетия. Связан он с поляризацией рынка труда, а именно, с выбиванием средних слоёв из-за автоматизации и распространения информационных систем. В выигрыше оказываются люди не просто с высшим образованием, а выпускники элитных университетов, прошедшие курсы повышения квалификации, выбравшие «передовые» отрасли вроде IT или финансов. Сасскинд предполагает, что повышение уровня массового образования уже не угонится за новыми требованиями, притом что большинство недотягивающих до «совершенства» попадут уже в одну группу с низкоквалифицированной рабочей силой. Такое резкое выделение «элиты» подтверждает Волков.

Насколько выражены эти тенденции в современной России? Появляется ли размен высшего образования на меньшую, но востребованную рынком квалификацию? Социологи Давид Константиновский и Екатерина Попова (Мир России, 29,2,2020) отмечают, что уже в 2010-е годы популярность среднего профессионального образования (СПО) в России начала расти, и его охват в 2015 году превысил охват высшего образования. Причём, хотя выбор СПО всё ещё остаётся преимущественно вынужденным (из-за недостатка денег на вуз или неясных перспектив трудоустройства — массовым является запрос на гарантированное трудоустройство), выросла доля учащихся, выбравших специальность из-за интереса к ней. Важно, что профессиональное образование не становится временной мерой: всё меньше людей впоследствии поступают в вуз. Отчасти это объясняется отменой привилегий при поступлении в институт после СПО.

В любом случае авторы отмечают, что к 2016 году шанс найти работу для разных категорий профессионального образования стал равен или даже превысил таковой у лиц с высшим образованием. Наиболее уязвимы бакалавры, образование которых некоторым работодателям кажется неоконченным. Однако здесь есть неочевидный момент: лишь 10-15% выпускников СПО и 24% выпускников вузов устраиваются по специальности. Вне зависимости от квалификации, большинство уходит в сферу торговли и предприятия бытового обслуживания (особенно в областных центрах и сёлах). Профессионалов отличает лишь то, что меньшей их части открыта дорога в нефтегазовую промышленность, чиновничество и финансы.

В свете вышесказанного парадоксально, что люди с СПО в среднем менее удовлетворены как условиями работы, так и карьерными перспективами и оплатой труда. Впрочем, на последние два пункта жалуется вообще большинство работников. При этом социологи опровергают предположение, будто дело лишь в завышенных требованиях. Напротив, молодые работники довольно точно оценивают свой уровень квалификации, причём прошедшие бакалавриат и среднее профессиональное образование даже занижают свои оценки. Проще говоря, хотя отказ от высшего образования в пользу профессионального кажется молодёжи рациональным и выгодным, фактические результаты её разочаровывают. При этом люди уже не стремятся всё-таки поступить в вуз. Хотя авторы упоминают, что ряд опрошенных с СПО высказали желание дать своим детям высшее образование.

Социологи дают несколько возможных объяснений такого парадокса. Коммерциализация образования и рост стоимости жизни лишают людей самой возможности поступить в вуз. Ухудшение условий обучения вроде перегруженности учителей бумажной работой, низких зарплат преподавателей (вынужденных подрабатывать), укрупнения школ или фокуса на ЕГЭ привели к падению авторитета образования в глазах граждан. Сама идея ненужности высшего образования, проникнувшая в общественное сознание, могла оказаться ложной (или сильно преувеличенной). Возможно, уменьшается и ценность работы: семья, увлечения или свободное творчество выходят на первый план. Наконец, нельзя некритически относиться к рынку труда (шире — к структуре экономики), предлагающему молодёжи крайне ограниченный выбор. Попытка подстроиться под «спрос» лишила бы людей кругозора, критического мышления и других полезных качеств, прививаемых образованием. Неслучайно среди западных исследователей встречается мнение, что СПО при капитализме служит инструментом не социальной интеграции, а воспроизводства неравенства.

Ситуацию несколько проясняют социологи Азер Эфендиев и Анна Гоголева (Мир России, 29,2,2020), изучающие связь трудовых ценностей с реалиями рабочего места. В частности, авторы отмечают, что работодатели редко поощряют повышение квалификации или проводят регулярную аттестацию работников: 60% респондентов вообще не получали дополнительного образования, ещё 20% лишь минимально улучшали знания. Опросы показывают, что даже саморазвитие или участие в тренингах остаются «редким, но встречающимся» явлением. Исключение составляют сферы IT и финансов, хотя отрыв лишь двукратный.

Другим важным фактором являются переработки (подробнее о которых ниже): у 20% рабочая неделя составляет 41-50 часов, ещё у7% — 51-60 часов. 31% респондентов жалуются на отсутствие времени на личные интересы, 29% — чувствуют себя полностью обессиленными. Подобная ситуация вызывает логичный ответ: 72% работников демонстрируют отчуждённость, безразличие, сочетание молчаливой покорности и отлынивания. Авторы доказывают, что негативные установки являются следствием именно условий труда в определённых профессиях. Когда руководство компании не заинтересовано в развитии работника, не даёт ему права голоса, не поддерживает его жизнь за пределами рабочего дня, — оно воспитывает в подчинённых стремление работать лишь «от сих до сих» и поверхностное, формальное подчинение. Естественно, что в подобной среде качества, прививаемые высшим образованием, оказываются не востребованы. Если же мы обратимся к 26,6%, обладающим здоровыми установками, то узнаем в них в основном «элиту» Волкова или Сасскинда. Та же сфера информационных технологий явно заинтересована в широко понимаемом человеческом капитале, что выражается как в высоких зарплатах, так и в заботливом отношении, описанном Эфендиевым и Гоголевой. Авторы утверждают, что никакие профессии не обречены на плохие условия; в 26,6% входят позитивные примеры из разных отраслей, причём величина оплаты труда здесь играет не главную роль. Организация труда, атмосфера в коллективе и исходящие от руководства нормы более важны.

Социолог Александр Темницкий (Мир России, 29,2,2020) добавляет интересный штрих к теме переработок, а также, косвенно, к значению человеческого капитала. По его данным, с 1994 по 2017 годы фактическая продолжительность рабочей недели выросла на государственных предприятиях на 9 часов, а на частных — на 15 часов. В итоге к 2017 году для последних стали характерны переработки до 11 часов. Проблема в том, что часовой заработок на предприятиях с разными формами собственности почти одинаков; различия в итоговой зарплате обусловлены лишь отработанным временем. Соответственно, переработки в основном распространены у мужчин, состоящих в браке и особенно имеющих детей. Среди них же распространено недовольство по поводу невозможности уделять время семье (что уж говорить про увлечения). Женщины, наоборот, чаще отрабатывают неполную рабочую неделю — к счастью, в этой категории почасовая оплата в среднем выше. Таким образом они компенсируют невозможность мужей заботиться о детях и домашнем хозяйстве.

Темницкий добавляет, что при смене места работы или профессии основные показатели трудового поведения в среднем ухудшаются; мобильность оказывается вынужденной. Иными словами, работники нацелены на сохранение работы, а повышение доходов связано с количественным увеличением труда (отчасти сопровождающимся ухудшением условий). Люди, стремящиеся улучшить свою жизнь, таким образом, сокращают возможность получить дополнительное образование. Автор отмечает, что оптимистичный настрой работников связан с отсутствием семьи/детей и молодостью (наличию сил для переработок) и лишь в меньшей степени с наличием высшего образования.

Как же со всем этим соотносится слой профессионалов? Социологи Наталья Тихонова и Екатерина Слободенюк (Мир России, 31,1,2022) утверждают, что в абсолютном выражении положение людей с высшим образованием лучше, чем у других групп населения, однако для них характерно особо сильное расслоение и выраженные негативные тенденции. Так, по критериям Росстата, 6,3% профессионалов находятся за чертой бедности, а ещё 15,3% относятся к малообеспеченным (менее полутора прожиточных минимумов). Хотя доля бедных во всём населении России с 2000-х годов сокращалась, среди лиц с высшим образованием сокращение шло медленнее, чем, например, среди неквалифицированных рабочих (в 1,4 и 1,5 раза соответственно). Главным фактором малообеспеченности у профессионалов оказалось наличие детей. Бедность же, помимо этого, связана с качеством образования и владением дополнительными навыками вроде иностранного языка или компьютерной грамотности: индекс человеческого капитала в этой подгруппе выше, чем у рабочих или работников сферы услуг, но ниже среднего по профессионалам. По сути, речь идёт о людях, не вписавшихся в поляризованный рынок труда по Сасскинду.

Главная линия раскола в профессиональной среде пролегает по месту жительства. Так, в сёлах большинство профессионалов занято в образовании (разрыв зарплат на одних и тех же должностях здесь 13-кратный) и культуре, работает на малых предприятиях, отличается относительно низким человеческим и социальным капиталом. Эти факторы актуальны для всех специальностей, но на лиц с высшим образованием они оказывают самое сильное воздействие. Например, занятость в госсекторе сокращает зарплату квалифицированных рабочих в среднем в 1,1 раза, а профессионалов — в 1,4 раза. Интересно, что средний возраст не зависит от места жительства, так что проблема не в ущемлении молодёжи или пенсионеров (хотя последние получают лишь 75% от медианной зарплаты для своего типа поселения).

При этом число тех, кто мигрировал в другой город за последние 10 лет, с 2011 по 2017 годы, сократилось вдвое. Объясняется это не только простым недостатком денег, но также отсутствием связей и низкой конкурентоспособностью. Впрочем, профессионалам с высоким человеческим капиталом миграция также обычно не помогает повысить доход — как указывают авторы, лучшие места в крупных городах достаются работникам с нужными знакомствами. Вместо этого люди с чрезвычайно высокой квалификацией прибегают к вторичной занятости — их рабочая неделя по медиане увеличивается на 10 часов. В целом распространённой среди профессионалов стратегией достижения материального благополучия оказывается… бездетность! Среднее число детей до 16 лет у них составляет 0,68; тогда как, к примеру, у квалифицированных рабочих — 0,74.

Авторы отмечают, что для профессионалов характерно описанное выше стремление сохранить место работы, поскольку в большинстве случаев мобильность оказывается вынужденной и ведёт к сокращению дохода и ухудшению условий труда. Исключение составляет группа с наименьшим человеческим капиталом, которой удаётся устроиться по той же специальности (то есть низшая по всем параметрам когорта, что соответствовало общероссийской тенденции на сокращение бедности).

Исследование акцентирует внимание на следующей тонкости: если рассматривать характерные для профессионалов специальности и должности, то именно на них наличие высшего образования после кризиса 2008 года перестало приносить дивиденды. Даже квалифицированные рабочие, получив диплом вуза, могут рассчитывать на повышение зарплаты (не только одномоментное, но и в дальней перспективе). В итоге текущая ситуация угрожает воспроизводству слоя профессионалов (и в плане количества детей, и в плане мотивации или финансовой возможности посылать их в вузы, и в плане наращивания человеческого капитала у взрослых).

Хотя ценность высшего образования не полностью исчезла, она оказалась подчинена поляризации, описанной Сасскиндом. С одной стороны, большая часть профессионалов («высшая» половина рынка труда) утрачивает перспективы и сползает «вниз». С другой стороны, для «низшей» половины рынка труда вложение в образование имеет смысл; однако здесь остро стоит проблема нехватки ресурсов (денег, времени, связей и т.п.). Очевидно, что рынку не удаётся оптимальным образом перераспределить имеющиеся ресурсы и тем более воспользоваться косвенными благами высокой квалификации и формируемых высшим образованием навыков. В итоге разочарованными оказываются все (кроме, может быть, «элиты»).

На самом деле, риторика «информационного» или «постиндустриального» общества не является полностью ложной. Как показывают Эфендиев и Гоголева, человечное отношение и вложения в работника способны запустить «положительную обратную связь»: как минимум убрав установку рабочих на минимизацию усилий и прямое вредительство. В каком-то смысле, проблема заключается в стремлении капитала к быстрой прибыли и уходу от всяких обязательств, толкающему экономику по нисходящей спирали. Как при классическом кризисе перепроизводства, капитализму проще всё разрушить, а затем отстроить заново, чем распоряжаться избытком. Однако в случае образования речь напрямую идёт о человеческих жизнях и общем благе (развитии граждан), так что грубые рыночные методы здесь грозят обернуться долговременными социальными проблемами.

Ситуация требует вмешательства государства и гражданского общества; возможно, даже восприятия хорошего образования как самоценности. Поведенческие экономисты вроде Роберта Фрэнка подчёркивают, что многих целей невозможно достичь напрямую, в особенности через холодный рациональный расчёт. Общие блага ведут в том числе к расцвету экономики, но требуют, чтобы к ним стремились из моральных или эмоциональных побуждений, а не ради прибыли. В частности, такой настрой удерживает людей от искушения быстрой прибыли и лёгких путей. В наш исторический момент, когда образование и рынок труда вошли в странное разрушительное противоречие, это особенно важно.