Раскол культурной элиты в результате начала Россией СВО на Украине отражает раскол в истеблишменте. Причём речь не только о России, такие процессы происходят и на Западе, и на Востоке. Культура обслуживает политику правящего класса, а когда в правящем классе раскол, он немедленно проецируется на культурную обслугу.
В США и в Китае истеблишмент конфликтует по вопросу судеб глобализма в его панамериканской версии. Правящие круги, ориентированные на глобализм, продвигают культурную повестку унификации всех групповых и индивидуальных идентификационных признаков. Те, кто противостоят унификационным трендам, культивируют защиту от унификации, приоритет уникальности идентификаторов и выстраивают альтернативную культурную повестку.
В Европе, и, особенно в России, истеблишмент встроен в этот конфликт и является по отношению к нему вторичным субъектом. Россия избегает подчёркивания своей уникальности, так как это помогает сторонникам автаркии и антизападным группам усиливать свою позицию. Политика истеблишмента России — вливание в Европу. Следовательно, культуры России и Европы должны быть идентичными, если не по содержанию, то хотя бы по форме.
Конфликт между формой и содержанием навязанной России культуры западного постхристианского модерна порождает не только отчуждение истеблишмента от масс, так как очевидной становится установка на формальное следование набору внешних идентификаторов, но и дискредитирует истеблишмент как аморальную и лживую группу, безразличную к тому, что культура вытворяет с массами. Истеблишмент поощряет растление масс, на что массы отвечают глубоким отчуждением от истеблишмента.
Тот феномен, который некоторые политологи называют «антиистеблишментской волной» в мире, на самом деле берёт своё начало именно в этом конфликте формы и содержания импортируемой культуры. Форма вне‑ и антинациональна, а содержание национальное. Без такой адаптации западная культура не адаптируется в России. Так повсюду, от массовой культуры до политических теорий типа русского либерализма, русского коммунизма, русского атеизма и русского христианства.
Это конфликт между посткиберпанком элиты и мозаичным менталитетом массы, хранящей архетипы традиции в быту и повседневности. Истеблишмент тут выступает как культурный оккупант. Та часть культурной элиты, что реализует повестку оккупанта, живёт в стране в статусе чужака, получившего статус «элиты по положению». В России это проекция отношения крестьянства к не знавшему русского языка дворянству. Два мира, две системы, как говорили в СССР.
Контрэлита России выражает себя прежде всего в культуре. Патриотическая, национальная, некомпрадорская (раньше говорили «некосмополитическая») элита имеет в России своих фронтменов и свой компендиум текстов. Это культура проигравшего, «подлого» класса — с точки зрения элиты победителей, то есть элиты глобального либерального проекта. Эта контркультура полностью игнорируется истеблишментом, что выражается в его медийной политике. Культура контрэлиты не запрещается, но она маргинализируется демонстративным вытеснением её из дискурса.
Культура контрэлиты сама больна синдромом посткатастрофы, которую она переживает вследствие глубокого кризиса, поразившего её с ХХ съезда КПСС до распада СССР в результате перестройки Горбачёва. Оправиться от удара десталинизации культура антизапада уже не смогла. Вся эта «деревенская проза» и «проза лейтенантов» с её «окопной правдой» были нигилизмом, формой конфликта города и деревни, традиции и модерна. Советская городская интеллигенция раскололась именно на этой теме.
Именно советская «проза лейтенантов» внесла в массовое сознания первые ростки будущей антисоветчины. Война впервые трактовалась не как противостояние систем, за одной из которых историческая правда, а за другой отсутствие этой правды, а как личная трагедия одинокого индивида, случайно попавшего в мясорубку непреодолимых сил и погибшего напрасно.
За видимой эстетикой трудностей войны возникало ощущение тщеты жизненных усилий, нелепости и напрасности гибели героев. Такова проза Астафьева, Быкова, Бакланова, поэзия Окуджавы. Бондарев описывает героику военного быта, но уже не просматривается высшего смысла жертвы. Следом пошла проза Гроссмана и Рыбакова («новая правда»), где тема репрессий вообще затмила смысл войны.
Возникла тема конфликта генералитета и рядового состава на войне — прямая проекция на конфликт партии и народа. Она была продолжена в песнях Гребенщикова («Вновь подмога не пришла, подкрепленья не прислали, что ж, обычные дела, нас с тобою …» далее нецензурно), Шевчука, Цоя и поколения так называемого «ленинградского рока». Такова трансформация советской интеллигенции и формируемого ею главного течения в культуре.
Смакование упадка, уныния и декаданса стало приносить прибыль и попало в социальный заказ правящего класса, возникшего по итогам приватизации. Либеральное крыло было заинтересовано в дискредитации военной тематики и патриотизма как культурного течения. Патриотизм стал уделом пенсионеров в культуре, сферой культурного пережитка, чего-то провинциального и наивного.
Полагалось, что передовой молодой человек не ловится на крючок патриотизма, он скептичен, потому что не по годам умён, и понимает, что в жизни каждый сам кузнец своего счастья. Ни общество, ни народ, ни государство ему в этом не помощники и не имеют к этому ни малейшего отношения.
В этом и состоит «мужество быть», как писал философ П. Тиллих. Все, кто этого не понимает, — простецы и подлежат остракизму. Фронда стала модой и вышла на течение в поддержку Навального и Болотной площади.
Конфликт России и Запада по вопросу Украины вызвал глубокий раскол в культурном сообществе России. Разошлись не просто почвенники и западники, либералы и государственники, патриоты и космополиты. Разошлись исторические оптимисты и исторические пессимисты.
Те, для кого Россия — Отечество, и те, для кого она «эта страна», в которой «никогда ничего не будет». Кто помнит Зыкинское: «Когда придёшь домой в конце пути, свои ладони в Волгу опусти», и те, кто, смеясь, говорит, что ладони надо опускать не в Волгу, а в Миссисипи или Гудзон.
Впервые негодование испытали те, кто проповедовал эстетику конца», причём, не в эсхатологическом ключе, а в нигилистском. Когда человек умер, а на его могиле лопух вырос. Базаровская тема, ставшая темой культурной элиты, впервые оказалась потеснена восходящей волной культурного оптимизма контрэлиты, пока не имеющей ни своих символов, ни своих кумиров и героев, ни своих классиков и «икон стиля», но уверенно идущая из самой глубины падения к вершинам культурной гегемонии.
Как всегда, в центр встаёт тема смысла жертв, смысла борьбы и лишений. Прежняя культурная элита в ужасе от выхода из зоны комфорта, где она процветала и не видела конкурентов. Всю претензию за переворот в её статусе она адресует Путину, которого ненавидит за слом парадигмы, где элита господствовала.
Война с Западом в один день превратила российскую культурную элиту в антиэлиту. Её аудитория стремительно маргинализируется, и все попытки вернуть статус с помощью административного ресурса лишь ускоряют эту маргинализацию. Нынешняя культурная элита уходит, злобно хлопнув дверью и осыпая проклятьями «немытую Россию» и её народ.
Неслучайно её нынешним местом обитания становятся главные геополитические враги России. Круг замкнулся, и в перспективе у уходящей элиты лишь полный разрыв с бывшей Родиной, вражда с ней и забвение в эмиграции.
Халдей Александр
Комментарии читателей (1):