Успех либералов и получение разрешения на создание единой земской организации для помощи армии был не случаен. Правительство колебалось по мере того, как менялась внешнеполитическая, а затем и военная обстановка на дальнем Востоке. Новый, 1904 год начинался для России плохо. На фоне постоянно ухудшавшихся русско-японских отношений правительство страны вело себя удивительно беспечно, как бы успокаивая всех и самих себя относительно перспектив конфликта, к которому так давно готовились.
Весьма символично, что орган Морского министерства — журнал «Морской сборник» — начал этот год с перевода статьи графа Э. Рефентлова «Соображения по предмету японо-русской войны», опубликованной в немецком журнале Ueberall в июле 1903 г.: «В последнее время в печати всех стран очень много было рассуждений относительно возможности военного столкновения России с Японией, — говорит автор этой статьи. — И, конечно, нельзя отрицать, что вследствие вступления русских в пределы Манчжурии и учреждения ими там своего управления, отношения между Россией и Китаем несколько усложнились. Но очень немного было людей, которые думали, что Россия будет принуждена заключать с Китаем письменные договоры относительно возвращения ему Манчжурии. Хорошо известно также, что Японию понуждает к войне довольно влиятельная партия и что Россия криками и угрозами этой партии (очень почтенный пример для подражания) нимало не смущается».
Канцлер Австро-Венгрии граф Дьюла Андраши как-то отметил: «Войны часто, пожалуй, всегда, являются результатом ошибочных расчетов и слабого правительства». Русско-японская война не стала исключением. Пока в России не смущались угрозами и криками, японцы приступили к действиям. В ночь на 23 января (5 февраля) японское командование отдало приказ о начале высадки 12-й дивизии в Корее. Утром 24 января (6 февраля) корабли Страны восходящего солнца захватили в Корейском проливе русский пароход «Екатеринослав». Эти враждебные действия начались еще до вручения ноты В.Н. Ламздорфу о разрыве дипломатических отношений между Японией и Россией и даже до отправления телеграммы, извещающей об этом японского посланника в России барона Синъитиро Курино (24 января (6 февраля) 16:00 и 14:16 соответственно).
В ночь с 26 на 27 января (с 8 на 9 февраля) японские миноносцы атаковали русские корабли в Порт-Артуре. Подступы к нему с моря не были минированы, что сыграло самую роковую роль в судьбе крепости и флота. Адмирал Алексеев считал необходимым, в случае разрыва дипломатических отношений, немедленно перейти к военным действиям на море и не допустить высадки крупных сил японской армии на континенте. 15−18 (28−31) сентября 1903 г. Тихоокеанская эскадра провела маневры по отражению японского десанта на Ляодунский полуостров. Слабо подготовленные и небрежно проведенные, они тем не менее выявили значительные проблемы русской обороны. Первый свой выход в море русская эскадра в 1904 г. совершила 19 января (1 февраля) и через сутки вернулась назад, ввести усиленную охрану без приказа наместника никто не решился, а тот распорядился сделать это с 28 января (10 февраля). Продолжали сказываться и проблемы с финансированием. Эшелон с минным имуществом был отправлен в Порт-Артур из Петербурга всего за несколько часов до начала этой атаки.
В начале войны патриотические настроения в столице были достаточно сильны, разумеется, нужно учитывать и то, что во главе МВД стоял всесильный В.К. Плеве, и что русская печать была подцензурной, но тем не менее внезапное ночное нападение на корабли, захват пассажирских судов, обстрелы Порт-Артура и Владивостока (и всё это до объявления войны) — подобные действия не могли не вызвать взрыва возмущения. Патриотические демонстрации декларации верности Престолу и Отечеству следовали одна за другой. По зимнему Петербургу прошли патриотические демонстрации, в которых приняли участие даже студенты. Как оказалось, сильнее всего было незнание реалий Дальнего Востока и уверенность в том, что эта колониальная война скоро закончится победой над «япошками».
"В 4 часа был выход в Собор через переполненные залы к молебну, — записал в своем дневнике 27 января (8 февраля) 1904 года Николай II. — На возвратном пути были оглушительные крики «ура»! Вообще отовсюду трогательные проявления единодушного подъема духа и негодования против дерзости японцев».
30 января (12 февраля) император отмечает: «Перед завтраком большая толпа студентов подошла к Зимнему и начала петь гимн. Пошли в Белую залу и кланялись им из окна… Затем другая толпа пришла на набережную и кричала «ура!», чтобы мы показались. Видели ее потом из окон Аничкова. Трогательные проявления народных чувств и в полном порядке!»
Однако настроения первых дней войны не были подъемом национального духа — это была неверная оценка ситуации. Общество ждало легких побед в колониальной войне и не было готово к жертвам.
«Когда толпа стояла у Зимнего дворца, царь, царица и дети показались в окнах дворца. Царь послал к толпе дворцового коменданта, благодарить за теплые чувства, — отметила в своем дневнике хозяйка светского салона А.В. Богданович, провидчески добавив. — Меня, скажу откровенно, это только заставило задуматься — сегодня пришли с чувствами, завтра придут с протестом».
Через год этот прогноз подтвердился. Прав оказался Струве, предупреждая из Штутгарта:
«Когда уляжется военное возбуждение, когда чад, идущий с Дальнего Востока от порохового дыма, смешанного с кровью, пройдет, народный дух произнесет свой исторический суд и скажет свое решающее слово».
Тем не менее никак нельзя сказать, что либеральная оппозиция была готова к тому, что произошло в Манчжурии, как и к тому, как отреагировала на это Россия. Струве признавал, что в сложившейся обстановке необходимо как можно быстрее определиться по вопросам внешней политики. Патриотический подъем, в случае, если он был бы укреплен победами оружия, сделал бы положение монархии неуязвимым. Победу России предвидели почти все.
Один из признанных знатоков русской армии того времени майор Эбергад Теттау, прошедший с ней всю войну, отмечал:
«Я питал большую симпатию к русской армии, хотя и не закрывал глаза на ее слабые стороны, мне неоднократно во время маневров представлялась возможность убедиться, что много оставляет желать руководительство и боевая подготовка. Но я не сомневался, что война закончится победой России, так как я знал, что армия ее в основе хороша, и в ней царит превосходный дух».
«Мало кто мог предугадать окончательное поражение русских в русско-японской войне, — отмечал Ганс Куль, служивший тогда в германском Генеральном штабе. — Скорее предполагалось обратное. Даже самый трезвый критик и лучший знаток русской армии не мог бы предусмотреть той небоеспособности, которая обнаружилась русскими на полях Манчжурии. Это казалось невозможным, принимая во внимание хотя бы славные традиции в этой армии, хотя, конечно, нельзя не учесть того, что японцы, наоборот, проявили непредвиденную боеспособность».
Автор брошюры Die Waffen Hoch!, вышедшей в 1910 году, подполковник австро-венгерской армии Оскар Мусцинский фон Аренгорт писал:
«Еще ни разу, с тех пор как человечество записывает хронику войн, расчеты посторонних зрителей о силах и шансах противников не были так грубо опрокинуты, как в минувшую войну. Несмотря на все похвалы, которые с 1900 года расточались в адрес японцев, никто не хотел верить в окончательный и решительный успех, имея в виду только одни цифры вооруженных сил. Напротив, господствовало почти единодушное убеждение всех европейских держав, с Россией, конечно, во главе, что маленькая Япония может достигнуть частичных успехов, но никто не верил в ее окончательную победу, благодаря неисчислимым, почти неиссякаемым боевым средствам России. Таким образом, стратеги учитывали возможность для Японии, выражаясь их собственным языком, быть придавленной, если не уничтоженной вконец. Но увы, не тут-то было. Карлик Давид победил великана Голиафа».
Исключение составлял британский военный — генерал Ян Гамильтон. Уже в письмах, отправленных в 1899 году, он высказывал смелую мысль о том, что японцам удастся справиться с русской армией.
В декабре 1903 года, за месяц до начала войны, великая княгиня Елизавета Федоровна весьма верно определила настроение московского общества в разговоре с военным министром ген. А.Н. Куропаткиным: «…войны не хотят, цели войны не понимают, одушевления не будет». В середине января 1904 года, буквально за несколько дней до нападения японцев на русские корабли, полковник Е.И. Мартынов опубликовал статью под крамольным тогда еще названием «В чем сила Японии и слабость России?», в которой он сравнивал отношение к войне и армии в обоих странах. Вывод напрашивался сам собой — сравнение было не в пользу нашей страны:
«Что же мы видим в России? В то время как политика самых культурных государств всё более и более проникается идеей беспощадного эгоизма, а западные университеты (например — германские) являются очагами национального духа — в это время в полуобразованной России, с кафедры, в литературе и в прессе, систематически проводятся взгляды, что национализм есть понятие отжившее, что патриотизм недостоин современного «интеллигента», который должен любить всё человечество, что война есть остаток варварства, армия — главный тормоз прогресса и т.п. Из университетской среды, из литературных кругов, из кабинетов редакций эти идеи, разрушительные для всякого государственного строя (безразлично, самодержавного или республиканского), распространяются в широких кругах русского общества, причем каждый тупица, присоединившись к ним, тем самым приобретает как бы патент на звание «передового интеллигента». Логическим выводом из такого миросозерцания являются полное отрицание всяких воинских доблестей и презрение к военной службе как к глупому и вредному занятию. Дело дошло до того, что подобные взгляды проникли даже в такую тесно связанную с армией среду, как наше поместное дворянство. Недавно в одном дворянском собрании, при обсуждении вопроса об открытии кадетской школы, один дворянин заявил, что Россия не нуждается более в «пушечном мясе», а другой выразил нежелание давать деньги на «человекоубийц».
Н.И. Астров, в недалеком будущем — видный кадет, обучавшийся в начале 90-х гг. XIX века на юридическом факультете Московского университета, вспоминал о настроениях студенчества, весьма характерных для русских высших учебных заведениях того времени: «А вопросы пацифизма? Так было ясно, что война — пережиток варварства, что войны больше не может быть в условиях культурных завоеваний. Рассуждения гр. Комаровского, читавшего международное право, были так бесспорны, трактаты и договоры казались так всесильны… Гуманизм и либерализм — вот что было в основе университетского преподавания того времени, что обвевало эти аудитории, что составляло дух и душу этого храма истинного просвещения». И дух, и душа, воспитанные такими лекциями, проявлялись по отношению к армии довольно однозначно. А.С. Лукомский, в конце 90-х годов XIX в. слушатель Академии Генерального штаба, попав в Петербурге в общество именитого купечества, присяжных поверенных и студентов, столкнулся с похожими настроениями:
«Я сразу почувствовал какую-то враждебную мне атмосферу. При разговорах с дамами, барышнями я чувствовал как бы желание меня подразнить, а при разговорах с молодежью чувствовалось, что ко мне как офицеру относятся как-то свысока, снисходительно-пренебрежительно».
Вскоре Мартынов получил возможность убедиться в правоте своих прогнозов — в начале войны он подал рапорт о переводе в действующую армию и был назначен командиром 140-го пехотного Зарайского полка. Полк за полгода до этого был передислоцирован на Дальний Восток, и его командир перед отъездом туда посетил Москву и Тульскую губернию. То, что увидел Мартынов, не радовало — народные массы, за исключением семей, затронутых мобилизацией, были индифферентны к дальневосточным событиям. Однако мобилизация проходила в порядке, волнений не было. Среди крестьян Сибири война была, наоборот, популярна — там распространился слух о том, что мобилизованным после войны в Манчжурии будет раздаваться земля. В целом же армия, по словам Деникина, шла на войну без подъема, выполняя только свой долг. Московская образованная публика уделяла новостям с Дальнего Востока внимания меньше, чем в свое время англо-бурской войне. Непопулярность войны, привычка общества рассматривать внешнюю политику как исключительно государственное дело, воспитанная десятилетиями правительством, и, наконец, неприязнь к армии были тому причинами, по мнению Мартынова. Можно добавить, что подобные настроения могли появиться только в обществе, лишенном чувства опасности, — состояние, которое могло возникнуть только благодаря сильной военной машине, обеспечившей невозможность масштабного вторжения в Россию после 1812 года. Вскоре в поражениях русской армии начали видеть некое проявление социальной справедливости — видя в войне столкновение реакционной системы (Россия) с прогрессивной (Япония), обладающей преимуществом народного представительства.
Это сразу же сказалось на внутренней политике страны.
Читайте ранее в этом сюжете: Рабочий вопрос и либералы в России в 1903 и 1904 годах
Комментарии читателей (0):