Советский Союз исчез, теперь исчезает гуманизм?

Советское (да и мировое) литературоведение было склонно почти без разбора «записывать» всех великих авторов классической литературы в гуманисты. Так, гуманистами стали Гете, Данте и ряд других авторов. Вдобавок ко всему, Александру Сергеевичу Пушкину до сих пор неправомочно приписываются слова — «гений и злодейство — две вещи несовместные». В итоге обычно делается простой вывод, что если произведение гениально, то оно непременно гуманистично, а его автор выступает «за все хорошее». Однако, такая простая картина, транслируемая в широкие народные массы, сочетается с реальностью несколько сложнее.

Я должен покаяться перед Александром Сергеевичем за то, что в свое время недостаточно был уверен в силе его гения и на мгновение поверил тому, что он презрительно называл «мнением света». Будучи на 100% уверенным в том, что утверждение о несовместимости гения и злодейства является полнейшей глупостью, я решил написать об этом статью, которую хотел начать с критики этого якобы пушкинского высказывания.

Трагедию «Моцарт и Сальери» я читал очень давно, но слава богу у меня тогда хватило ума проверить, говорил ли эту глупость Пушкин на самом деле. И что же я обнаружил? Оказалось, что эти слова говорит Моцарт, обращаясь к Сальери и сравнивая себя и его с гениальным Бомарше. Вот они:

«Он же гений,

Как ты да я. А гений и злодейство —

Две вещи несовместные. Не правда ль»?

Почему-то большинство не только читающей публики, но и литературоведов, как-то нечаянно забывают о том, что, во-первых, эти слова говорит Моцарт, солидарность со всеми словами которого самого Пушкина еще нуждается в доказательствах, а, во-вторых, и это самое главное, Моцарт добавляет вопросительное — «не правда ль»? Это не утверждение, а вопрос! Причем основной вопрос всего произведения! Пушкин заканчивает его словами Сальери, который только что отравил Моцарта:

«Ты заснешь

Надолго, Моцарт! Но ужель он прав,

И я не гений? Гений и злодейство

Две вещи несовместные. Неправда:

А Бонаротти? Или это сказка

Тупой, бессмысленной толпы — и не был

Убийцею создатель Ватикана»?

Тут, пушкинский Сальери имеет ввиду легенду о Микеланджело, который якобы убил натурщика для того, чтобы более достоверно изобразить муки Христа, при помощи которой пытается совместить свое злодейство (отравление Моцарта) с гениальностью. В любом случае, максимум что тут можно сказать это то, что Пушкин поставил сам вопрос о соотношении злодейства и гениальности, причем, в большей степени смысл произведения указывает, что сам Александр Сергеевич скорее склонялся к тому, что гений и злодейство все-таки совместимы. Но никакого прямого ответа самого Пушкина на этот вопрос нет и в помине.

Сходным образом обстоят дела со всеми великими текстами. «Свет» их до сих пор по-настоящему не прочитал и тешится иллюзиями, что он знает о том, что в них написано. Почему Гете гуманист? В его первой части «Фауста» главный герой заключает договор с дьяволом, растлевает Гретхен и совершает множество других специфических поступков, после чего почему-то возносится к некоей «вечной женственности». Почему я должен считать Гете, который вознес такого неоднозначного персонажа, гуманистом? Что он по-настоящему восхвалил в Фаусте и точно ли это нечто гуманистично?

То же самое касается и Данте. Достаточно сказать только о том, что одной из основных его целей в Аду является избавление от сострадания. Кроме того, райский Эмпирей у Данте представляет собой застывшую двумерную картинку, в которой слились «все где и все когда». А любой компетентный гуманитарий понимает, что там, где нет времени — там нет места жизни и человеку. Но что же делать? Неужто теперь следует «записать» Гете и Данте в разряд антигуманистов и сделать соответствующие неутешительные выводы о всей европейской культуре?

Очень умный и, как я считаю, верный ответ можно найти у Михаила Бахтина, к которому я отношусь более чем настороженно, но при этом понимаю, что он был человеком незаурядного ума и таланта. В своей работе «Формы времени и хронотопа в романе. Очерки по исторической поэтике» Бахтин высказывает очень ценную и вполне универсальную концепцию, как раз на примере «Божественной комедии» Данте. Он пишет:

«Буквально и с гениальной последовательностью и силой осуществляет это вытягивание мира (исторического в своем существе) по вертикали Данте. Он строит изумительную пластическую картину мира, напряженно живущего и движущегося по вертикали вверх и вниз: девять кругов ада ниже земли, над ними семь кругов чистилища, над ними десять небес. Грубая материальность людей и вещей внизу и только свет и голос вверху. Временная логика этого вертикального мира — чистая одновременность всего (или «сосуществование всего в вечности»). Все, что на земле разделено временем, в вечности сходится в чистой одновременности сосуществования. Эти разделения, эти «раньше» и «позже», вносимые временем, несущественны, их нужно убрать, чтобы понять мир, нужно сопоставить все в одном времени, то есть в разрезе одного момента, нужно видеть весь мир как одновременный. Только в чистой одновременности, или, что то же самое, во вневременности может раскрыться истинный смысл того, что было, что есть и что будет, ибо то, что разделяло их, — время — лишено подлинной реальности и осмысливающей силы. Сделать разновременное одновременным, а все временно-исторические разделения и связи заменить чисто смысловыми, вневременно-иерархическими разделениями и связями — таково формообразующее устремление Данте, определившее построение образа мира по чистой вертикали».

Бахтин совершенно верно говорит, что Данте вытягивает мир в некую смысловую вертикаль, которая помещает всю историю мира в одномоментный «фотоснимок», замораживающий жизнь и само время. На вершине этого «снимка» — Эмпирея сидит Богоматерь, к которой Данте ведет Беатриче. Вспомним представления Фауста о рае, как остановившемся мгновении, а также сопоставим, что и у Данте, и у Гете этот специфический рай прямо связан с некоей специфической женственностью. Уверен, что между построениями Данте и Гете просто не может не быть определенной связи. Но я продолжу цитировать Бахтина:

«Но в то же время наполняющие (населяющие) этот вертикальный мир образы людей — глубоко историчны, приметы времени, следы эпохи запечатлены на каждом из них. Более того, в вертикальную иерархию втянута и историческая и политическая концепция Данте, его понимание прогрессивных и реакционных сил исторического развития (понимание очень глубокое). Поэтому образы и идеи, наполняющие вертикальный мир, наполнены мощным стремлением вырваться из него и выйти на продуктивную историческую горизонталь, расположиться не по направлению вверх, а вперед. Каждый образ полон исторической потенцией и потому всем существом своим тяготеет к участию в историческом событии во временно-историческом хронотопе. Но могучая воля художника обрекает его на вечное и неподвижное место во вневременной вертикали. Частично эти временные потенции реализуются в отдельных новеллистически завершенных рассказах. Такие рассказы, как история Франчески и Паоло, как история графа Уголино и архиепископа Руджиери, это как бы горизонтальные, полные временем ответвления от вневременной вертикали Дантова мира.

Отсюда исключительная напряженность всего Дантова мира. Ее создает борьба живого исторического времени с вневременной потусторонней идеальностью. Вертикаль как бы сжимает в себе мощно рвущуюся вперед горизонталь. Между формообразующим принципом целого и исторически-временной формой отдельных образов — противоречие, противоборство. Побеждает форма целого. Но самая эта борьба и глубокая напряженность художественного разрешения ее делает произведение Данте исключительным по силе выражением его эпохи, точнее, рубежа двух эпох».

В данном случае, говоря о «напряжении» и противоборстве «между формообразующим принципом целого и исторически-временной формой отдельных образов» Бахтин абсолютно прав, причем это понимание вполне можно распространить на всю культуру как таковую, а не только на «Божественную комедию». Ведь без этого «напряжения», порождаемого наличием исторического начала и жизни, любое художественное произведение, в лучшем случае, превратилось бы в философский трактат, да и то вряд ли. Да, Данте хочет, чтобы жизнь была побеждена холодом его вертикали, «формой целого», как говорит Бахтин, однако, пока эта победа не наступила окончательно, историческая жизнь, а значит и гуманизм, продолжают теплиться даже в столь холодной «Божественной комедии». Ведь без этого напряжения, в чем собственно и состоит интересующая меня тут концепция Бахтина, невозможно само существование художественного произведения и самой культуры вообще. Поэтому вся культура априори гуманистична и принадлежит человеку, даже если сами ее творцы восхваляют в своих произведениях нечто с гуманизмом не совместимое.

Это же напряжение в эпоху Модерна породило буржуазный роман и романтизм. Воспевание Вальтером Скоттом и другими романтиками некоего благолепного средневековья, романы Диккенса, Бальзака, Золя и других, все это крик человечества, почувствовавшего, что оно погружается «в ледяную воду эгоистического расчета», как говорил Маркс, которая грозит потопить «священный трепет религиозного экстаза, рыцарского энтузиазма, мещанской сентиментальности» и все остальные гуманистические тенденции предыдущих эпох.

Русская культура отреагировала на это постепенное пришествие холода, грозящего заморозить огонь истории и гуманизм, в частности, стихотворением Афанасия Фета, которое он написал в 1879. В нем есть следующие знаменитые строки:

«Не жизни жаль с томительным дыханьем,

Что жизнь и смерть? А жаль того огня,

Что просиял над целым мирозданьем,

И в ночь идет, и плачет, уходя».

Об этом же царстве холода, причем указывая, в частности, на его средневековые корни, писал Макс Вебер в своей знаменитой работе «Протестантская этика и дух капитализма»:

«Мысль об обязательстве человека по отношению к доверенному ему имуществу, которому он подчинен в качестве управителя или даже своего рода «машины для получения дохода», ложится тяжелым грузом на всю его жизнь и замораживает ее. Чем больше имущество, тем сильнее, если аскетическое жизнеощущение выдержит искус богатства, чувство ответственности за то, чтобы имущество было сохранено в неприкосновенности и увеличено неустанным трудом во славу Божью. Генетически отдельные элементы этого образа жизни, как и многие другие компоненты современного капиталистического духа, уходят в средневековье, однако свою действительную этическую основу этот жизненный уклад находит лишь в этике аскетического протестантизма. Значение его для развития капитализма очевидно».

Реакция человека на этот смертельный холод и его нежелание превратиться то ли в куклу, то ли в машину, сначала привела к бессмысленной бойне Первой мировой войны, а потом и к фашизму, ибо выбирая между машиной и зверем, человек обычно предпочитает последнее.

Единственным позитивным выходом из этого глобального кризиса, который поставил под вопрос саму человечность, был коммунизм, заговоривший о новом гуманизме и «новом человеке», который стал альтернативой «фаустианскому человечеству», мечтающему об «остановке мгновения», а значит и о конце истории.

Однако, после краха СССР ледяная «вертикаль» обрела небывалую силу и стала глобальной. Она законсервировала, заморозила историю. С уходом СССР, то есть позитивного проекта будущего, сама возможность будущего и новизны осталась позади. Это привело к небывалой переконфигурации всей политической карты. Консерваторы, которые ранее отвечали за прошлое и его осторожное соединение с новизной, теперь стали «консервировать» будущее, так как СССР стал наследием прошлого. Занимаясь таким странным делом, консерваторы всеми силами пытаются убрать из советского наследия все то, что пахнет новизной, будущим и революцией.

Так, фигура Сталина не вызывает сильного раздражения у консервативной части российской элиты, и даже иногда наоборот. А вот Ленин раздражает всех российских элитариев почти без исключения. Точно так же обстоит дело и с отношением к советской системе и идеологии. Победа в Великой Отечественной войне — да. Державность, патриотизм — тоже да. Но только без коммунизма и без советской системы пожалуйста…

Что же касается либералов и левых, то сегодня эти два направления, ранее отвечавшие за будущее, превратились в носителей хаоса и «оранжевых революций». Такая конструкция, кстати, полностью соответствует построениям Данте, согласно которому, все что выходит за рамки его «вертикали», является греховным и дышит «алчностью».

В рамках такой странной переконфигурации, те левые, которые хотят сохранить верность духу и букве учения Маркса, вынуждены вступать в ранее несвойственный для себя тактический союз с консерваторами, ибо только на правом фланге в этой катастрофической ситуации остаются (хотя и в законсервированном виде) хоть какие-то шансы на будущее.

Таким образом, одной из важнейших задач настоящих современных левых является отстаивание советского наследия и борьба за то, чтобы из него не были убраны исторические и революционные потенциалы. Причем ради вымарывания этих потенциалов из советского наследия консерваторы часто будут объединяться с либеральным крылом, ибо с момента перестройки российская элита живет в рамках антисоветского консенсуса, направленного против всего коммунистического…

В такой ситуации, если настоящим левым не удастся реанимировать советские потенциалы новизны и остановить отделение советского наследия от всего специфически советского и коммунистического, которое пытаются осуществить консервативные группы, человечество ждет две альтернативы, которые «обе хуже» и между которыми есть для многих неочевидная связь. Либо наступит царство тотальной заморозки и мертвого порядка, либо хаос.