Элита и народ. Кто творит историю?

Существует давняя концепция, которая стала особо популярной сегодня в определенных кругах так называемой интеллигенции. Она гласит, что субъектом истории, двигающим общество по пути исторического развития, является не народ, а элитное меньшинство. Сторонники этой концепции считают, что народ является чем-то вроде слепого исполнителя замыслов элитного меньшинства. И хотя совершенно понятно, что без народа никакая историческая идея не может быть реализована, сами идеи и их производство являются прерогативой элиты, которая как будто бы народом не является.

На первый взгляд такая концепция выглядит весьма убедительной. В самом деле, в рамках разделения труда исторические проекты и создание высокой культуры всегда были прерогативой меньшинства — общественного авангарда. Однако в этом случае возникают два вопроса. Первый вопрос касается творческого истока. Как и откуда элитное меньшинство добывает исторические идеи? Что это за механизм и может ли он функционировать в том случае, если элита обосабливается от своего народа? Второй вопрос заключается в том, что для того, чтобы народ согласился воплощать миропроектную идею, он должен в нее поверить, а это возможно только в том случае, если идея окажется ему созвучной. Если это так, то получается, что народ является соучастником истории не только на материальном уровне, но и на идеальном и, таким образом, является далеко не слепым исполнителем чьих-то замыслов, как это кому-то хочется видеть.

Стало быть, общественный авангард должен порождать не абы какие идеи, а только такие идеи, которые будут созвучны народу, и в этом смысле он от него зависит. А коли это так, то не окажется ли, что подлинный авангард, для того, чтобы исполнить свою историческую роль, всегда должен быть не отделим от народа? Однако сторонники идеи отдельности некоего меньшинства как раз и настаивают на своем особом статусе, доводя это отделение до народофобии. Но что же на самом деле скрывается за подобными умонастроениями, откуда они взялись и в чем причина их устойчивости?

Во времена позднего СССР интеллигенция (прежде всего техническая), увлекалась произведениями братьев Стругацких, откуда, в частности, почерпнула идею «прогрессорства». Известно, что подобным «прогрессором» считал себя Егор Гайдар, причем не менее известно и то, что по факту он стал не «прогрессором», а «регрессором».

Что же касается гуманитарной интеллигенции, то для нее произведения Стругацких были слишком низкого качества, чтобы она ими увлеклась всерьез. Однако и без Стругацких в мировой культуре достаточно учений, которые обосновывают противопоставление некоего элитного меньшинства большинству. Конечно, главным учением такого рода является гностицизм, который доводит это разделение до уровня антропологического неравенства.

Гуманитарная интеллигенция в позднем СССР, находясь на сухом идеологическом пайке кондового марксизма-ленинизма, обзаводилась своей подпольной идеологией, которая в большинстве случаев начинала носить антинародный характер. Ведь большинство советского народа разуверилось в советской идеологии гораздо позднее гуманитарной интеллигенции и элиты, которые очень быстро стали смотреть на народ, как на верующих дураков.

Такое положение вещей привело к тому, что после перестройки оказалась выброшена на помойку не только идея коммунизма, но и все идеальное как таковое. Более того, состоялось отделение интеллигентской «головы» от народного «тела», которые в таком отделенном состоянии начали деградировать в соответствии со своей спецификой. Интеллигенция принялась шизеть и упиваться своей особостью, а народ стал прославлять ту простоту, которая, как известно, хуже воровства. На философском языке это называется отделением субъекта от субстанции, после которого становится невозможно никакое историческое движение и начинается деградация.

Такое разделение в развивающихся обществах не происходило даже в самые дремучие времена. Народы всегда востребовали те или иные смыслы, а элита и власть всегда удовлетворяли этот истинно человеческий запрос.

Во время столетней войны между Англией и Францией, в 1346 году, состоялась битва при Креси, в которой победу одержали англичане. В этой битве особую роль сыграли лучники, происходившие из мелких земельных собственников, которые, в отличие от джентри, самостоятельно обрабатывали землю. Их называли йоменами, о которых были сложены следующие стихи:

«Если б не йомен в зеленой куртке, Не гнутая палка с гусиным пером, Враг бы Англию слопал, как муху, И лордов, и джентри, и все их добро».

Если бы «йомену в зеленой куртке» была бы не нужна Англия и он ее не любил, то не было бы никакой Англии и ее элиты. Но подобным образом дело обстояло всегда и везде. Когда какая-нибудь страна осуществляла историческое деяние, для этого всегда требовалась воодушевленность народа, которого невозможно достигнуть без его единства с элитой. Подлинно историческая элита всегда что-то любит в том народе, которым она управляет, а народ ценит ее за свет смысла и мысли. Если эта связь разрушается, страна начинает деградировать.

Что же касается народофобческой интеллигенции, то ее обоснование народофобии является искаженным вариантом древних идей рабовладения. Аристотель в своей «Политике» писал:

«Все подобного рода науки (науки о домашнем хозяйстве — прим. авт.) — рабские, господская же наука — как пользоваться рабом, и быть господином вовсе не значит уметь приобретать рабов, но уметь пользоваться ими. В этой науке нет ничего ни великого, ни возвышенного: ведь то, что раб должен уметь исполнять, то господин должен уметь приказывать. Поэтому у тех, кто имеет возможность избежать таких хлопот, управляющий берет на себя эту обязанность, сами же они занимаются политикой или философией. Что же касается науки о приобретении рабов (в той мере, в какой оно справедливо), то она отличается от обеих вышеуказанных, являясь чем-то вроде науки о войне или науки об охоте. Вот наши соображения о рабе и господине».

Я не берусь говорить о том, понимал ли Аристотель, что такое история. Он жил в период господства циклического понимания устройства мира. Однако любой античный аристократ знал, что совершение подлинного деяния доступно лишь свободному человеку, а не рабу, который приравнивался к вещи и был лишен собственных целей. Поэтому защищать родину с глубочайшей древности всегда шли аристократы и свободный народ, а не рабы, ибо у раба нет ценностей, а стало быть и родины. В античной Греции воевали прежде всего граждане — свободные люди. Ибо все понимали, что власть, война и творчество есть удел свободных людей, которые служат тому или иному смыслу. Поэтому воевали и Сократ, и Эсхил. И даже современная очень специфическая британская аристократия считает необходимым, чтобы принц Гарри послужил в армии.

Всех этих доблестей наша оторвавшаяся от народа интеллигенция лишена. Она пытается играть в рабовладельцев и при этом хочет быть избавленной от всех обязательств подлинной рабовладельческой элиты. Народ же постепенно превращается в толпу, то есть в сборище рабов, ибо он отчуждается от смыслов. Правда, надо сказать, народ всегда более инертен, чем элита, и потому деградирует медленней, чем она. Но суть процесса все равно заключается именно в массовом регрессе.

В итоге народ, превращающийся в толпу, в перспективе станет глух к смыслам, а значит, лишится способности совершать исторические деяния. В этом случае власть сможет только манипулировать толпой и применять грубые формы принуждения. Манипуляция же действует только на дураков, лизоблюдов и тех, кто лишен тех качеств, которые необходимы для вершения истории. А тот народ со своей элитой, который превращается в толпу и теряет исторический потенциал, рано или поздно уходит с исторической сцены.

Лишившись связи со страной и народом, народофобческая интеллигенция, подобно эмигрантам, теряет свой творческий потенциал и перестает генерировать идеи и смыслы. Механизм такой деградации можно увидеть, если внимательно прочитать и философски осмыслить то, что Маркс написал во втором послесловии к «Капиталу»:

«Мой диалектический метод по своей основе не только отличен от гегелевского, но является его прямой противоположностью. Для Гегеля процесс мышления, который он превращает даже под именем идеи в самостоятельный субъект, есть демиург действительного, которое составляет лишь его внешнее проявление. У меня же, наоборот, идеальное есть не что иное, как материальное, пересаженное в человеческую голову и преобразованное в ней».

Если не вдаваться в подробности о том, что это такое за загадочное «материальное», которое может быть пересажено в голову и преобразовано в ней, то очевидно, что, по Марксу, субъект может произвести идеальное только при некоем соотнесении с материальным. А вот по Гегелю такого соотнесения не требуется, а требуется соотнесение только с его мировым духом.

Если это перевести на общий философский язык, то нужно сказать, что, по Марксу, пока не преодолено разделение труда, субъект (общественный авангард) для производства идей и смыслов должен соотноситься с субстанцией (народом). И только таким образом авангардом могут быть получены исторические идеи, которые будут созвучны народу, ибо их созвучность обеспечивается тем, что идеи появляются как отклик на народные чаянья. Таким образом, в единстве народа и его авангардной части вершится история как стремление к новым идеалам.

Что же касается Гегеля, то его модель, в определенном смысле и на новом уровне, отсылает к рабовладельческим моделям и модели Аристотеля в том числе. Подобная модель не может обеспечить бесконечного исторического движения, а может обеспечить только круг. В «Философии истории» Гегель говорит очень примечательные слова о своем отношении к будущему:

«Следовательно Америка есть страна будущего, в которой впоследствии, может быть в борьбе между Северной и Южной Америкой, обнаружится всемирно-историческое значение; в эту страну стремятся все те, кому наскучил исторический музей старой Европы. Говорят, что Наполеон сказал: эта старая Европа наводит на меня скуку. Америку следует исключить из тех стран, которые до сих пор были ареной всемирной истории. То, что до сих пор совершалось там, является лишь отголоском старого мира и выражением чужой жизненности, а как страна будущего она здесь вообще нисколько не интересует нас; ведь в истории мы имеем дело с тем, что было, и с тем, что есть, — в философии же не с тем, что только было, и не с тем, что еще только будет, а с тем, что есть и вечно есть — с разумом, и этого для нас достаточно».

Бертран Рассел считал, что эти слова можно трактовать в том смысле, что абсолютную идею Гегеля и конец истории реализуют именно США, а вовсе не Германия, как можно было бы предположить. Но оставим это в стороне и скажем, что Гегеля, по его собственным же словам, будущее принципиально не интересует.

А вот что писал выдающийся гегельянец и один из главных «архитекторов» Евросоюза Александр Кожев в своем «Введении в чтение Гегеля»:

«Философия должна быть научной. Наука, или Философия, всегда «обязательна и завершена»; это не чья-то личная спекуляция. Система должна замыкаться в круг, только тогда она обязательна и завершена. Кругообразность /circularity/, стало быть, составляет критерий (абсолютной) истинности философии. И действительно, это единственно возможный (имманентный) критерий истины в идеалистическом монизме (а может быть, и вообще). Мы убеждаемся в том, что философия охватывает целостность мыслимого (т. е. что она истинна абсолютно), только когда видим, что из точки, к которой необходимо привело логическое развертывание системы, нет иного пути, чем назад к исходной точке (впрочем, развертывание может начаться в какой угодно точке). В этом смысле Феноменология — это круг».

«Феноменология», о которой тут говорит Кожев, это главное произведение Гегеля, в котором он показывает, как бы историческое движение своего мирового духа. Говорю «как бы», ибо если движение носит в конечном счете круговой характер, то оно не может быть названо подлинно историческим. Да, собственно, Гегель и сам, говоря об Америке, указывает на то, что его интересует только свершенное. То есть с очень высокой степенью вероятности, мы можем сказать, что дух Гегеля и, следовательно, тот субъект, который ему служит, отнюдь не являются творцами истории, а являются ее тенью. Дух Гегеля — это дух «упаковщик». Он приходит тогда, когда перестает воспроизводиться новизна, с тем чтобы завершить историю и произвести калькуляцию и оформление наличествующего, которое более никогда не будет изменено новизной.

Разумеется, Гегель прекрасно понимал, что для реализации его абсолютной идеи ему нужен этакий супер-раб — субъект. Об участи такого раба в рамках философии Гегеля прекрасно написал наш великий критик Виссарион Белинский в своем письме Боткину от 1841 года. Назвав философию Гегеля «пляской мертвецов на кладбище жизни», Белинский далее пишет:

«Субъект у него не сам себе цель, но средство для мгновенного выражения общего, а это общее является у него в отношении к субъекту Молохом, ибо, пощеголяв в нем (в субъекте), бросает его, как старые штаны».

Такое отношение к субъекту и сама логика системы Гегеля делают ее чем-то вроде более масштабного варианта рабовладельческой системы, чем это было у Аристотеля. Манипуляция с рабом у Аристотеля, расширяется до манипуляции над целыми народами. Субъектом такой супер-манипуляции становится элита, которая, в свою очередь, является подвластной абсолютному гегелевскому духу, который, после того как элита отработает, выбросит и ее, и народы, «как старые штаны».

Таким образом, надеюсь, мне удалось показать, что историю в подлинном смысле слова может творить только народ в единстве со своей элитой, которая является его частью, пускай и более продвинутой. Все же остальные модели ведут либо к деградации и умиранию, либо к движению по кругу с соответствующими перспективами.