Можно ли изменить структуру международных отношений?

Военные кампании США в последние десятилетия всем хорошо известны. Но американцы, как правило, объясняли свои действия не столько в контексте продвижения своих интересов, сколько как вынужденные шаги, направленные на защиту сложившейся структуры международных отношений от грозившей им опасности со стороны очередного противника. В условиях постулируемой многополярности мира такого рода вещи допустимы и для всех остальных, пишет программный директор Валдайского клуба Олег Барабанов.

Одним из важнейших параметров международных отношений является их структура. В её текущем виде институционально она сформировалась на основе договорённостей между странами – победительницами во Второй мировой войне. Они заложили базу для создания Организации Объединённых Наций и многих других институтов, которые сегодня координируют и отчасти регламентируют действия государств на глобальном уровне. ООН (и заложенные в её документах принципы) задаёт хотя бы минимальные рамки и ограничители для функционирования мировой политики.

Помимо институционального каркаса структуры международных отношений есть и гораздо менее жёсткая её часть, определяемая балансом сил. Она в большей степени влияет на динамику взаимодействия между государствами, в ней меньше нормативного элемента, и потому она более гибка и мобильна. Различные конструкции «полярности» в мире как раз и отражают эту динамику (реальную или желаемую) в балансе сил. Тем не менее и здесь в течение последних десятилетий можно наблюдать тенденцию к усилению квазинормативных ограничителей для поведения государств на мировой арене. Собственно говоря, популярная сейчас на Западе концепция «мира, основанного на правилах», и является одним из примеров ужесточения этих рамок.

Всё это приводит к тому, что, скажем так, полнота свободы государств в отстаивании и продвижении своих национальных интересов становится всё более и более мнимой. И вопрос не только в нехватке ресурсов или силы для таких действий. Структурные ограничители в последние десятилетия также выполняют здесь сдерживающую роль. Неслучайно одна из наиболее распространённых сегодня версий теории политического реализма называется именно «структурный реализм». Её положения как раз делают акцент на том, что реализация национальных интересов государств должна проходить в рамках сложившейся структуры международных отношений и не выходить за их пределы.

Разумеется, структурные рамки и ограничения не мешали крупным державам порой нарушать их и прибегать к военной силе для продвижения своих интересов. Военные кампании тех же Соединённых Штатов в последние десятилетия всем хорошо известны. Но американцы, как правило, объясняли потом эти свои действия не только и не столько в контексте продвижения своих интересов, сколько именно как необходимые и вынужденные шаги, направленные на защиту сложившейся структуры международных отношений и её нормативных ограничителей от грозившей им опасности со стороны очередного противника. По крайней мере, так дело выглядело с их точки зрения. И в этой логике те или иные военные действия США представлялись не сломом международной структуры, а, напротив, борьбой за её сохранение. И сами США, повторю – в этой логике, оказывались своего рода «глобальным жандармом», стоящим на страже системы. В силу того, что им небезразличны её принципы и ценности, ну и потому, что они самая мощная военная держава в мире. Союзники США на Западе, как правило, такие трактовки поддерживали (за редкими исключениями, например, по Ираку в 2003 году). В итоге происходило воплощение на практике старой идеи Рузвельта о «глобальных полицейских». Правда, в отличие от изначальной версии, полицейских такого рода было не несколько, а только один, но это уже детали.

В контексте этой логики была сформулирована и получившая определённую популярность концептуально-теоретическая схема «ревизионистских держав». Под ними подразумевались те государства, которые, как считалось, потенциально или реально готовы бросить вызов сложившейся структуре международных отношений и её ограничителям. Россия и Китай были записаны в этот перечень новых ревизионистов в первых рядах. Впрочем, порой даже в западных аналитических статьях на эту тему можно было встретить утверждение, что главным ревизионистом являются сами Соединённые Штаты. Но это тоже детали.

Россия в своей официальной позиции, начиная, по крайней мере, с мюнхенской речи Путина, а то и от первой волны расширения НАТО в 1997–1999 годах, заявляла о своём несогласии с подобным подходом. И здесь в официальной российской трактовке, на наш взгляд, можно проследить три линии сначала риторического, а затем и реального противодействия. Одна заключалась в том, что постулируемое стремление США к однополярному миру и доминированию как раз и является главной угрозой для стабильности международной системы и устойчивости её структуры. Америку призывали остановиться и не идти по этому опасному пути. Говорилось, что вся мировая политика должна проводиться в строгом соответствии с Уставом ООН и под эгидой Совбеза ООН, что все вопросы европейской безопасности должны решаться по линии ОБСЕ. К слову говоря, элементы такого подхода можно встретить в официальной российской риторике и сегодня, несмотря на кардинально изменившуюся ситуацию.

Чуть позднее, но при этом фактически параллельно с первой логической линией, появилась и другая, не совсем с ней совпадающая. Суть её в том, что если уж Америка нарушает стабильность структуры своими военными операциями и привносит силовой фактор в мировую политику, то в условиях постулируемой многополярности мира такого же рода вещи допустимы и для всех остальных. То есть в этой логике примеры американского вмешательства во внутренние дела других стран становились прецедентом. Как говорится, можем повторить. И радикальное, а то и силовое нарушение баланса сил и стабильности является не уникальным в своём роде «моральным долгом» единственного «глобального полицейского» по защите нормативно-ценностных правил системы, а, повторим, лишь прецедентом в деле силовой защиты своих национальных интересов.

Впервые такой «прецедентный» подход был использован в официальной российской риторике в 2008 году при сравнении признания Косово и признания Абхазии и Южной Осетии. Затем подобное сопоставление Косово и Крыма отмечалось и в 2014 году. Но, как всем известно, на Западе эта логика не встретила понимания.

И после этого в официальной российской позиции, на наш взгляд, стала всё более четко прослеживаться третья линия логического противодействия. Это практически полное отрицание тех нормативно-ценностных императивов, которые и постулировались странами Запада как основные ограничители в структуре мировой, да и не только, политики. Именно в этом контексте в официальных российских заявлениях всё большее место начинает занимать противопоставление суверенитета и универсализма. Здесь же всё чаще начинает появляться обращение к истории. Из чего делается вывод о цивилизационной уникальности в идентичности каждого народа и государства и потому – о невозможности единых для всех правил и ценностей. То есть помимо «обычного» геополитического ревизионизма Россия в официальной позиции с этого этапа активно становится на путь ревизионизма нормативно-ценностного.

С 24 февраля можно говорить, что существовавшая ранее структура международных отношений сломана и полностью изменена. Вернуть её к прежнему состоянию не получится при любом исходе текущего конфликта. Переход России от «обычного» ревизионизма к прямому военно-политическому вызову странам Запада, с одной стороны, заставляет вспомнить старый марксистский закон диалектики о переходе количественных изменений в качественные. С другой стороны, хотя о контурах новой структуры международных отношений говорить сейчас невозможно, они будут зависеть от исхода конфликта, но уже теперь абсолютно ясно, что при любом раскладе Россия будет надолго вычеркнута из западноцентричной части мира. Ожидать здесь хотя бы минимального доверия со стороны «наших западных партнёров» не приходится.

Есть, конечно, мировое большинство, которое сейчас, на наш взгляд, терпеливо и с интересом наблюдает, насколько успешной будет Россия в своём переходе от количественных изменений к качественным. От этого и будет зависеть, станет ли восприниматься ими российский пример как достойный внимания прецедент или же как исключение, которое лучше не повторять. И от этого во многом будут зависеть все дальнейшие траектории политического поведения не-Запада в будущей структуре международных отношений.

Это сочетание изоляции от Запада и ожидающего исхода конфликта мирового большинства позволяет вспомнить и возможные исторические параллели с молодым советским государством в первый период его развития. Тогда тоже Советской Россией самим фактом своего появления была сломана сложившаяся структура международных отношений. И несмотря на отдельные исключения, какие-то элементы политической вовлечённости Советского Союза во внешнюю международную структуру стали появляться только через 10–15 лет после Октябрьской революции, когда сначала СССР допустили присоединиться к Пакту Бриана-Келлога, а затем на короткое время приняли в Лигу Наций. Но по большому счёту включение СССР в структуру международной системы произшло только по итогам Второй мировой войны. Причём не простое включение, но в качестве лидера альтернативной модели развития в контексте биполярной системы.

Сможет ли Россия стать такого рода лидером альтернативы в условиях современного слома международной структуры, покажет время. Здесь всё зависит от нее самой. Но если применять эту историческую аналогию к сегодняшнему дню, то очевидно, что тоже могут пройти долгие годы, прежде чем стабильность и инклюзивность мировой системы восстановится. Что, впрочем, не делает продвигавшиеся официальной Россией постулаты о справедливом мироустройстве, о богатстве историко-цивилизационного наследия в идентичности каждого народа и государства, об отсутствии доминирования в мире и о приверженности Уставу ООН менее привлекательными.