Исторический субъект в поисках своего Я

Введение
12 апреля 2016  23:04 Отправить по email
Печать

Мы рассмотрим вопрос о том, как исторические субъекты обретают себя. Насколько они ценят свою уникальность, что за цели перед собой ставят, как защищают свою неповторимость и какие в связи с этим возникают социальные феномены и процессы. То есть речь будет идти о том, каким способом исторические субъекты могут проявлять своё Я, или, другими словами, свою идентичность. В этом смысле идентичность может рассматриваться как некое качество, посредством которого мы можем отличать один исторический субъект от другого. Ибо их стремление к индивидуальности или, наоборот, к частичному или полному слиянию с другими субъектами практически всегда начинается с манифестации своей приобретённой или новообретённой идентичности. При этом необходимо заметить, что само объявление об идентичности с кем-то или чем-то не всегда точно соотносится с действительностью. В особенности на первых порах.

Более подробно этот феномен мы рассмотрим ниже. А пока сообщим о том, что в дальнейшем мы будем по преимуществу понимать идентичность как результат соотнесения себя (иногда вплоть до отождествления) с кем-то или с чем-то. В этом смысле она является одним из важнейших свойств исторических субъектов, ибо именно в идентичности любой из исторических субъектов, будь то нация, государство и т.п., обнаруживает себя. Это именно тот показатель (индикатор), по которому мы можем достаточно надёжно судить о наличии исторического субъекта или, по крайней мере, о том, что имеется некий социальный феномен, притязающий на статус исторического субъекта. Поэтому у исторического субъекта идентичность была изначально, то есть с момента его возникновения. Что, разумеется, не исключало ряда последующих идентификационных изменений исторического субъекта - вплоть до полного отрицания первоначальной идентичности.

Но идентификационная изначальность вовсе не означала идентификационную одинаковость даже на ранних этапах возникновения исторического субъекта. Это объясняется как сущностными социальными различиями возникающих исторических субъектов, так и социальным фоном, оказывающим на них воздействие. Отсюда понятно, что в силу различия форм проявления идентичности, каждый исторический субъект приобретал индивидуальность и «осознавал» свою исключительность в социальном мире.

При этом надо отметить, что сама идентичность исторических субъектов тоже имеет свою историю. У нас нет возможности в рамках этой книги привести историю формирования идентичности даже такой сравнительно небольшой группы исторических субъектов как государства – их всего-то за всю историю было несколько тысяч. Мы уж не говорим о тех исторических субъектах, которые можно исчислять десятками тысяч. Например, об организациях, количество которых – начиная от жреческих и племенных до нынешних транснациональных – не поддаётся точному подсчёту. Поэтому, говоря об особенностях формирования идентичности на раннем этапе своей истории, укажем лишь на одно отличие, которое в этом отношении отличает исторические субъекты прошлого от современных. Мы имеем в виду то обстоятельство, что у исторических субъектов, находившихся на раннем этапе формирования, идентичность выступала в виде практически неделимой совокупности качеств, каждое из которых, с точки зрения позднейших обществ являлось отдельным идентификационным свойством. Словом, особое внимание хотелось бы обратить не на совокупность качеств (идентичность современного исторического субъекта тоже представляет собой совокупность признаков), а на то, что в сознании людей прошлого, эта совокупность была почти нерасчленима.

Возьмём, например, племя делаваров, известных нам, прежде всего, по романам Д.Ф.Купера. В начале XVI в они жили на собственной территории (в настоящее время это северо-восток современных США), говорили на собственном языке, верили в летающих на крыльях богов-громовников, которые охраняли их от Великого Рогатого Змея. Тем самым они отличались от других племён. Например, от ненавистных им ирокезов, у которых была другая территория, другой язык, другие боги и т.д. Поэтому, когда кого-то идентифицировали как делавара, становилось ясно, где обитает этот человек, как он говорит и во что он верит. Сами делавары полагали, что только такой набор качеств и отличает подлинных людей. Мы об этом можем судить хотя бы по самоназванию делаваров – «ленапе», что означает «настоящий человек». Но время шло. Делаваров частично истребили, частично оттеснили на Запад. В настоящее время их потомки используют преимущественно английскую речь, проживают в США и Канаде, придерживаются по большей части учения моравских братьев, хотя некоторые исповедуют пейотизм. То есть «неделимая» идентичность делаваров, являвшаяся для них своеобразным зеркалом, отражавшим качества «настоящего человека», вдруг разбилась вдребезги, превратившись в некий не всегда обязательный набор свойств.

На этом примере мы видим какие трудности стали испытывать делавары, неожиданно для себя встретившиеся с европейской цивилизацией. Но делавары, разумеется, совсем не одиноки. С подобной проблемой на протяжении последних пятисот лет в той или иной степени сталкивались исторические субъекты на всех континентах. Включая и саму Европу, которая далеко не так едина, как это может показаться на первый взгляд. Особенно это относится к современной Европе. Ибо ХХ век в дальнейшем будет восприниматься как время, когда стремление к поиску своей «идентичности» стало поистине массовым явлением. Причём настойчивость, с которой участники социальных отношений пытались и пытаются себя так или иначе идентифицировать (посредством понятий «народ», «республика», «демократия», «социализм», «корпорация» и т.д.), вполне может создать впечатление, что идентичность ищут все, кто имеет хоть какое-то основание претендовать на статус исторического субъекта (люди, народы, страны и т.д.). Такое положение дел, в свою очередь, наводит на мысль: а была ли она у них когда-нибудь? Если была, то куда она подевалась? Если не было, то с какой стати её искать? А если ищут и находят, а затем громогласно объявляют о своей идентичности чему-то или с чем-то, то, что это за социальный феномен, кому и зачем нужна такая публичность?

Мы уже говорили, что социальная идентичность, заключающаяся в соотнесении социальной группы или индивида с теми группами или индивидами, чей образ мыслей и жизни является образцом для подражания и последующего воспроизведения в общественной жизни вовсе не является порождением последнего времени. Во все времена народы и отдельные социальные группы пытались с помощью преданий, исторических сочинений или различных норм определить и зафиксировать свою генетическую связь с определённым феноменом. То есть определённые процедуры, с помощью которых можно было подтвердить или отвергнуть свои или чужие притязания на идентичность с кем-то или чем-то, существуют очень давно. С сегодняшней точки зрения они могут выглядеть странно, но для своего времени они были на высоте научных достижений.

Рассмотрим один из таких случаев, когда была предпринята попытка верификации идентификационных притязаний населения Древнего Египта. В VII веке до н.э. фараон Псамметих решил, используя что-то вроде аналога гипотетико-дедуктивной теории, обосновать претензии египтян на право называться самым древним историческим субъектом. С этой целью был произведён эксперимент, не уступающий по остроумию фрейдовским играм в ассоциации. Сам эксперимент происходил следующим образом. С неким новорожденным младенцем (олицетворявшим, по мнению экспериментаторов, асоциальное человечество) никто не разговаривал до тех пор, пока он сам не стал произносить какие-то звукосочетания. В ходе этого эксперимента было установлено, что первое сочетание слогов звучало «бекос». Поскольку в египетском языке слова с такой слоговой комбинацией не нашлось, обратились к другим языкам. И обнаружили, что на языке одного из индоевропейских народов, проживавшего тогда в Малой Азии (фригийцев), оно обозначало «хлеб».

В результате этого «дедуктивного следствия», которое, впрочем, вполне соответствовало уровню тогдашней науки, было сделано заключение, что древнейшим историческим субъектом были фригийцы. Другой курьёз произошёл сравнительно недавно. Он связан с проблемой идентификации мальтийцев. Дело в том, что в 870 г арабам удалось захватить Мальту у Римской империи (Византии). Они удерживали её в течение 220 лет, но затем были вытеснены оттуда норманнами, и с тех пор Мальта стала важным форпостом, противостоявшим арабской, а затем турецкой экспансии в Европу. В 1530 г германский император Карл V передал Мальту ордену иоаннитов, который с тех пор стал именоваться мальтийским, и привлёк на остров массу рыцарей из всех европейских стран. Под руководством этих рыцарей население Мальты не раз отражало вторжения арабских пиратов и турок. При этом особое значение придавалось тому, что мальтийцы, как христиане и европейцы, защищают Западную Европу, то есть своих соплеменников и братьев по вере, от нашествий иноплеменников и неверных. Каково же было удивление и даже негодование мальтийцев, когда учёные сообщили, что язык, на котором они говорят, является одним из диалектов арабского языка. То есть по одной из основ самоидентификации мальтийцев был нанесён неожиданный удар.

Впрочем, к науке для выяснения идентификационных особенностей обращались крайне редко. Зато было много ангажированных - прежде всего политически - произведений. Возьмём хотя бы Вергилия, который в I веке в своей «Энеиде» тщился обосновать троянскую идентичность основателей Рима. Но самые курьёзные поделки относятся к XIX веку. Их изготавливал Д.Макферсон, пытавшийся задним числом доказать превосходство кельтов, с которыми он идентифицировал современных шотландцев (Д.Макферсон был шотландцем) над подчинившими их англо-саксами; В.Ганка, смастеривший «Краледворскую летопись», чтобы ободрить своих чешских соплеменников «доказательством» того, что их далёкие предки были не менее культурным народом, чем господствовавшие над ними немцы; П.Мериме, который вводил всех в заблуждение из чистого озорства. Разумеется, это далеко не все примеры.

В то же время, сами попытки фальсификации могут служить доказательством того, как высоко ценилась во все времена принадлежность к определённому роду, этносу, сословию, государству. В пользу этого говорит такое весьма распространённое во Франции XVII века явление, как покупка дворянской идентичности разбогатевшими буржуа. Разумеется, покупка идентичности - весьма сомнительное с прежних точек зрения действие. Ибо ранее, например, в рамках феодальной этики, придерживались убеждения, что новая идентичность могла быть пожалована лишь на основании определённых заслуг. Но, как бы к этому не относиться, процессы покупки должностей получили широкое распространение во Франции XVII-XVIII вв, что привело к стимуляции совершенно новых тенденций в социальном развитии Франции, а затем и всей Западной Европы.

В результате этих процессов общество стратифицировалось по-новому. Во Франции этот феномен нашёл своё первое проявление в так называемой Фронде (1648-1653), когда масса судейских и стряпчих, добившаяся посредством денег не только своих должностей, но и нередко парламентских мест и даже дворянства, привела социальную систему в состояние общественной смуты. Природа этой смуты заключалась в идентификационном конфликте. Достаточно указать на то событие, которое послужило предлогом для восстания. Арест парламентского советника П.Брусселя, отказавшегося должным образом повиноваться властям, привёл в действие такую социальную силу, что Париж был за несколько часов перегорожен 1200 баррикад и примирился с королевской властью лишь спустя 4 года и после целого ряда уступок. Чего хотела эта сила, окончательно выяснится через полтораста лет, когда, в результате Великой революции, идентичность исторических субъектов внутри Франции будет приведена в должное соответствие.

Впрочем, в это время схожие процессы развивались и по другую сторону Ла-Манша, что привело к глубочайшим потрясениям в Англии. Там пришли к власти представители того дворянства, что вошли в состав этого класса в связи с успешной деятельностью в области хозяйства и торговли (т.н. джентри). Следствием (как отдалённым, так и непосредственным) обоих движений – Фронды и Английской революции, - бывших по своей сути порождением одного и того же социального процесса, явилась новая и никак не ожидаемая республиканская идентичность. Причём идентификационные перемены произошли в тех государствах, где до этих процессов целесообразность монархии не подвергалась сколько-нибудь серьёзным сомнениям. Если интерпретировать социальные изменения, произошедшие в Англии и Франции XVII-XVIII вв, используя в качестве меры критерий идентификационного соответствия, то можно придти к следующему заключению. Конечно, с одной стороны, идентичность лишь индикатор социальных процессов. Но, с другой стороны, идентификационный конфликт (вызванный в указанных нами случаях столкновением интересов старого и нового дворянства, также притязаниями других сословий на улучшение своего социального положения) может породить социальный взрыв или, во всяком случае, выступить в качестве катализатора других общественных противоречий.

Такой может оказаться социальная цена классовых фальсификаций. Революционный взрыв в данных случаях может быть объяснён, как следствие нарушения «классовой чистоты» или, точнее, чистоты классовых взаимоотношений. Ибо до массовых переходов из одного состояния в другое, что приводило к маргинализации значительной части социально активного населения, обе страны развивались вполне эволюционно. Кстати схожие примеры мы можем обнаружить и в более ранние времена. Возьмём Римское государство времён империи, когда в практику вошло как не вполне законное, с точки зрения прежней республиканской чистоты нравов, проникновения выходцев из среды вольноотпущенников и плебеев в сенат. Или, не менее сомнительное с точки зрения идентификационного соответствия, прикрепление к земле и профессии большого числа ранее свободных римских граждан (как простых, так и привилегированных). Результат подобной неразберихи известен: произошло переформатированию прежних социальных отношений, что вызвало крах той части Римского государства, где эти процессы нашли наиболее яркое проявление. Именно это, а вовсе не гуннское нашествие и вторжение германцев, является, на наш взгляд, подлинной причиной падения Западной части империи.

Рассмотрим теперь другие аспекты, связанные с идентификационной эволюцией исторических субъектов. Выше мы говорили о том, к каким последствиям могла привести практика покупать благородство за деньги. Перейдём к описанию приобретения «вольной» идентичности. В эпоху раннего средневековья это могли делать и частные лица, и общины и даже целые города. Причём нередко, благодаря такому приобретению (за деньги или услуги) возникали новые исторические субъекты, многие из которых существуют и поныне. Возьмём в качестве примера средневековые немецкие города. Они весьма высоко ценили звание «вольного города», который им даровался императором за особые услуги и «ганзейского города», указывавшего на их принадлежность к северогерманскому союзу городов, имевшего отделения по всей Северной и отчасти Центральной Европе. Заметим, кстати, что таким названием жители этих городов гордятся до сих пор, включают их в официальное городское наименование и, таким образом, идентифицируют себя, по крайней мере, двояко. С одной стороны, жители Любека или Бремена, используя в названии ганзейскую титулатуру, указывают на торговый и промышленный характер своих городов. С другой стороны (что важнее) притязают на определённую независимость от немецкого правительства, напоминая ему своим названием, что некогда они вели вполне самостоятельную («вольную») внешнюю политику и были полноценными историческими субъектами. Таким образом, современные жители этих городов через самоназвание выказывают претензию на преемственность со своими предшественниками, или, говоря иначе, идентифицируют себя с ними.

Однако Любек входит в Голштинию (федеральную землю Шлезвиг-Гольштейн), в то время, как Гамбург и Бремен (наряду с Берлином) являются самостоятельными политическими единицами Германии – землями. В этом смысле Гамбург и Бремен имеют значительно больше оснований считать себя действующими лицами исторического процесса (историческими субъектами). Они, например, могут непосредственно отстаивать свои позиции через собственных представителей в Союзном совете (Bundesrat), в отличие от Любека, который, будучи одним из городов Шлезвиг-Гольштейна, таким правом не обладает. Это говорит о том, что титулатура славного прошлого (а Любек некогда называли «королевой Ганзы, ибо он был фактически главой Ганзейского союза) не даёт гарантий на то, что то или иное социальное образование будет сохранять прежний статус исторического субъекта бесконечно долго.

Этот пример далеко не единичен. Возьмём современный Люксембург. Сейчас далеко не все точно представляют, где он находится. Однако так было не всегда. Некогда Люксембург был значительно больше, чем теперь. Сопредельная с Люксембургом бельгийская провинция, носящая то же название, раньше входила в состав люксембургского государства. А властители Люксембурга одно время были королями Богемии (Чехии), Венгрии и регулярно избирались императорами Священной Римской империи германской нации. Прежний блеск этого небольшого в настоящее время государства выражен лишь в сохранившемся до сих пор названии - Великое Герцогство Люксембург. Ибо всё остальное даёт нам мало материала для того, чтобы мы уверились в том, что современный Люксембург является подлинным историческим субъектом. В пользу исторической субъектности Люксембурга говорит то, что эта страна участвовала в создании ООН, НАТО и ЕС. Однако её участие в них ограничивалось следованием в фарватере политики Бельгии и Франции. В этом смысле Бремен и Гамбург оказывают, вероятно, большее влияние на внутреннюю и внешнюю политику Германии, чем Люксембург на позиции своих контрагентов в международных организациях.

Приводя примеры того, как различные субъекты борются за изменение своего идентификационного статуса, а, добившись, держатся за него столько, сколько возможно, мы хотели показать, что проблемы собственной идентичности являются одними из самых важных для исторических субъектов. Бельгийская провинция Люксембург имеет статус бельгийской провинции и не более того. А её сосед с тем же названием именует себя Великим Герцогством. И хотя его величина вдвое уступает бельгийской провинции, он имеет статус европейского государство со всеми отсюда вытекающими правами. Однако возможность использования этих прав у современного Люксембурга, хотя он грандиозен в собственном восприятии, сравнительно невелика. Из этого мы заключаем, что между самоидентификацией и иноидентификацией подчас существуют серьёзные расхождения. Причём иногда они бывают настолько существенны, что приводят к явлению, которое мы назовём конфликтом идентификаций.

Рассмотрим противоречия такого рода, которые возникают на государственном уровне. Руководство современной Турции в течение ряда последних десятилетий пытается позиционировать свою страну как субъект исторического развития Европы. Однако представители Западной Европы подвергают эту позицию сильному сомнению, не желая признавать турецкие претензии на «европейство». Аргументируя свой отказ принять Турцию в состав Евросоюза, западные европейцы указывают на невыполнение турками то одних, то других критериев «европеизма».

Но, как представляется, дело заключается не столько в этом, сколько в том, что, опираясь на исторический опыт отношений с турками, западные европейцы отказываются признавать их равными себе. Воспринимая мир с цивилизационной точки зрения (точнее с точки зрения западнохристианской цивилизации), западные европейцы по-прежнему видят в турках, прежде всего представителей «тюркской» и мусульманской культуры, генетически не совпадающей с «германской» и христианской. И это неудивительно, ибо, оценивая Турцию как исторический субъект, западные европейцы опираются, с одной стороны, на свою историческую науку, с другой стороны, на свои телеологические представления о направлении развития современного общества. Из учебников истории жители Западной Европы (в особенности той её части, которую иногда именуют Центральной или Средней) помнят о том, что одно время Средиземное море было почти полностью подконтрольно Османской империи, о вековой оккупации турками Балкан, Венгрии и попытках взять Вену, которая была в то время столицей Священной Римской империи германской нации. А представления западноевропейцев о турках в рамках текущего исторического процесса связаны с наличием в Германии слабоассимилирующейся трёхмиллионной турецкой общины, которая внедряет в европейскую почву элементы исламской культуры и пытается создать свою фракцию в бундестаге.

Таким образом, мы видим, что, во-первых, существует противоречие между курсом турецкого правительства на модернизацию и готовностью населения Турции полностью ему следовать. Ибо модернизация в Турции, начиная с Ататюрка, подразумевала, прежде всего, европеизацию. А европеизированные турки, а тем более европеизированные турки, сознательно избравшие Западную Европу своей родиной, вряд ли бы стали так упорно отстаивать свою этноконфессиональную идентичность. Во-вторых (что является естественным следствием первого), есть противоречие между западными европейцами и турками по поводу «европеизма» последних. Из этого следует, что чрезвычайно важная для турецкого общества европейская идентификация, невзирая на все усилия, предпринимаемые течение последних десятилетий воспитанной Ататюрком элитой (главным образом военной), по-прежнему остаётся проблемой на всех уровнях: личном, этническом, конфессиональном и, даже, как это ни странно, на государственном. Об этом свидетельствует наличие в уголовном кодексе Турции 301 статьи, согласно которой в тюрьму сажают людей за «оскорбление турецкой идентичности». Об этом говорит и кёльнский призыв турецкого премьера к немецким туркам (10 февраля 2008 г) не ассимилироваться и всеми силами сохранять свою идентичность (что дало основание кёльнскому бургомистру Ф.Шрамме для подозрений в попытке создания в немецком государстве «параллельного общества»). Подобные факты позволяют лучше понять причины провала на западноевропейской почве концепции евроислама (гибрида исламских верований и европейских ценностей). В результате ряд исследователей сделал вывод о практической невозможности одновременно сочетать в себе европейскую и исламскую идентичности.

Если мы попытаемся вслед за констатацией этого факта установить основания турецко-западноевропейских противоречий, то придём к заключению, что в основе лежит конфессиональный критерий. Косвенным свидетельством этого является то, что при обсуждении проекта европейской конституции четыре страны (Испания, Италия, Португалия и Польша) выступили с требованием внесения в этот документ упоминания об особой роли христианства. Поэтому, хотя многие элементы западноевропейского хозяйственного уклада турки переняли не хуже (а в некоторых отношениях даже лучше), чем некоторые балканские страны, которые вошли в Евросоюз, в Европе Турцию не особенно ждут. Подобное отношение к Турции связано с тем, что, как высказался один из крупных чиновников ЕС, она является мусульманской страной. Таким образом, попытки Турции идентифицировать себя в качестве субъекта европейской истории (заметим, что географически Турция присутствует в Европе более пятисот лет) наталкиваются на коллективный отпор ряда западноевропейских стран. Это происходит потому, что западные европейцы в качестве меры соответствия «европейству» для претендующего на него исторического субъекта выдвигают два критерия. Во-первых, это культура, основанная на греко-римских и христианских ценностях. Во-вторых, это социальная практика, основанная на принципиальном отказе общества от значительного влияния религиозных норм. Что касается первого критерия, то Турция ему определённо не соответствует. Относительно второго могут существовать разные мнения. С одной стороны, Турция – светское государство, хотя и нельзя сказать, что большинство населения полностью отвергло исламские догмы. Но, с другой стороны, у европейцев, и, прежде всего у немцев, в страну которых турки массово переселяются, может возникнуть вопрос: почему турки, переселяясь в Германию и не желая ни под каким видом возвращаться назад, стремятся на своей новой родине к этноконфессиональной консолидации? Если им так приглянулся Запад в целом и Германия в частности, почему они не пытаются принять западноевропейские ценности, а напротив, стремятся устроить на западноевропейской земле то, от чего они убежали? Иначе говоря, стремящиеся к объединению жители Западной Европы, видят в турецкой миграции дезинтегрирующий фактор, что сказывается пока и на идентификационной репутации самой Турции.

Теперь попытаемся рассмотреть проблему с несколько иной стороны. С турками более или менее ясно: по мнению многих европейцев, они предпочитают даже в Центральной Европе воспроизводить социальные и конфессиональные ценности своей родины и, тем самым, подвергают сомнению притязания Турции на европеизм. Иначе говоря, мы имеем здесь дело с нормативными и ценностными различиями двух исторических субъектов. Но можем ли мы считать, что отсутствие этих отличий или их сравнительная незначительность является гарантией целостного существования исторического субъекта? И бывает ли так, что субъект, обладавший социальным, этническим и конфессиональным единством – по крайней мере, относительным - разделялся на два отдельных исторических субъекта? Возьмём, в качестве примера, Колумбию и Панаму. С 1830 г, то есть с образования независимой Колумбии её составной частью была Панама. Однако, невзирая на то, что в Колумбии не было, как казалось на первый взгляд, особых поводов для противоречий (этнических, конфессиональных, социальных), панамцы время от времени восставали, желая создать своё собственное государство. Из этого следует, что, несмотря на кажимость, противоречия всё же были. В 1903 г восстание панамцев удалось. Правда его успех обеспечило руководство США, которым был нужен договор на постройку в этом месте канала, соединяющего два океана (в чём колумбийцы им отказывали). Но, тем не менее, государство возникло и ни у кого – или, во всяком случае, почти ни у кого – нет в настоящее время сомнений относительно идентификации Панамы как самостоятельного исторического субъекта.

В истории Европы последних двух веков найти подобный пример довольно затруднительно. Но отчасти похожий отыскать можно. В течение многих веков территории в низовьях Рейна, Мааса и Шельды, которые с конца Средневековья стали называть описательным географическим термином «Нижние Земли» (Нидерланды), были относительно едины в культурном отношении. Не вдаваясь детально в запутанные хитросплетения переходов частей этих земель в разные времена во владение тех или иных государств и династий, перейдём сразу к XIX веку. В 1815 году, по решению Венского конгресса, к королевству Нидерланды (Голландии) были присоединены Южные Нидерланды, ранее принадлежавшие испанским и австрийским Габсбургам, а затем оккупированные французами. Этнический и конфессиональный состав Южных Нидерландов был не столь однороден, как на севере. Наряду с фламандцами, которые, хотя и говорили на близком к голландскому языке, но были по преимуществу католиками, на юге этой части Нидерландов проживали валлоны. Валлоны тоже были католиками, но говорили по-французски или на близком к французскому валлонском языке и отличались от фламандцев в ряде хозяйственных практик. То есть, иными словами, фламандцев и валлонов объединяло католическое вероисповедание. Но в быту и на работе они ориентировались на разные ценности. В этом отношении фламандцы были ближе к голландцам, а валлоны – к французам.

В 1830 г новое Нидерландское королевство подверглось испытанию на прочность. В Брюсселе (Брабант) и Льеже (Валлония) начались антиголландские выступления, которые затем были подхвачены и в нидерландоязычной Фландрии. Население Фландрии (фламандцы) были возмущены введённой голландцами практикой управления методами диктата. В результате Южные Нидерланды в полном составе вышли из Нидерландского королевства и решили отмежеваться от прежнего названия, которое европейцы ассоциировали, прежде всего, с Соединёнными Провинциями во главе с Голландией. В поисках лучшей идентификации предводители южан решили вернуться к ранее существовавшему названию Бельгия. Впервые о нём было упомянуто в «Записках Цезаря о галльской войне», где говорилось, что, в северной части рейнских низовий проживали батавы, а в южной совсем другой народ - бельги. В конце XVIII в даже была попытка создать новый международный субъект с новой – бельгийской – идентичностью: в результате т.н. Брабантской революции (1788-1790 гг) Южные Нидерланды освободились от австрийцев, создали Национальный конгресс, который провозгласил образование нового государства – Соединённых Бельгийских Штатов (États unis belgiques или Verenigde Belgische Staten). Но просуществовали они недолго. Сначала Бельгийские Штаты пали под натиском австрийцев, а затем были захвачены французами, которые включили этот регион во Францию на общих основаниях. Поэтому, когда Южные Нидерланды в 1830 г отделились от Северных, страну вновь было решено назвать Бельгией. А чтобы полностью сравнять свой статус с соседями, из Англии был выписан один из потомков немецких Саксен-Кобургских герцогов, который был провозглашён бельгийским королём.

Для полноты картины стоит сказать, что достижение бельгийцами своей идентичности не обошлось без вмешательства великих держав. Сумели бы сами бельгийцы отразить нидерландское вторжение - это большой вопрос. Скорее всего, без английского и французского давления на нидерландского короля Вильгельма I на современной карте ещё несколько десятилетий не было бы международного субъекта по имени Бельгия. Отметим также, что фламандцы и валлоны, некогда объединившиеся для противостояния голландцам, в наше время (то есть сто тридцать лет спустя) стали выяснять отношения между собой. Фламандцы, начав с борьбы против почти повсеместного использования французского языка и перейдя на употребление во Фландрии голландского (нидерландского), довели дело до борьбы за автономию своих провинций вплоть до выхода из состава Бельгии. Следствием этой борьбы стал политический кризис в Бельгии 2007-2008 гг., продолжение которого сейчас или некоторое время спустя, может привести к тому, что в рейнском понизье, путём выделения, произойдёт образование еще одного исторического субъекта.

Внешняя сторона этого противостояния проявляется в обвинении, что фламандцам приходится содержать южан-валлонов, которые живут не по средствам. Но, на наш взгляд, дело заключается не в языковом притеснении фламандцев, и не в том, что валлоны беззастенчиво обирают простодушных жителей Фландрии. Это всё только следствия. Причина, на наш взгляд, заключается в ценностных различиях. В 1830 г фламандцев и валлонов объединяли католические ценности, которые они противопоставили политической практике голландцев, воспринимаемой, как типичное воплощение духа протестантизма (хотя среди голландцев было немало католиков). В частности это проявилось в нежелании подчиняться чиновникам-иноверцам. В наше время, когда конфессиональная эмансипация у обоих народов достигла значительного уровня, раскол произошёл по этническому критерию, за которым стоят различия в ценностях и нормах. Этот пример (а он является одним из многих) является убедительным свидетельством того, что аксиологический аргумент является важнейшим из того, что влияет на идентификационные процессы субъекта истории и мировой политики. И именно он позволяет дать непротиворечивое объяснение как тем процессам, благодаря которым возникла современная Бельгия, так и тем, которые могут привести её к дальнейшему делению.

Можно привести и другие примеры выделения одних исторических субъектов из других. Но основания, объясняющие появление новых субъектов, будут теми же, хотя обстоятельства могут различаться очень сильно. Так в конце ХХ века на месте прежнего Советского Союза образовалось 15 новых субъектов, 6 субъектов возникло на месте бывшей Югославии, 2 на месте Чехословакии. Правда, в отличие от Панамы и Нидерландов, образование этих субъектов было в основном связано с этническими различиями. И потому у нас сейчас нет никаких оснований полагать, что эти процессы не найдут своего проявления в других местах. Например, у нас нет уверенности в том, что примеру СССР не последуют другие великие державы. Например, Китай, где остро стоит проблема Тибета, а также (хотя и менее остро) проблемы Синьцзяня и Внутренней Монголии. Или США, где быстро «испанизирующиеся» юго-западные штаты вскоре могут стать такой проблемой для правящего ныне англо-саксонского меньшинства, что для её разрешения понадобиться разделение страны на большее количество исторических субъектов. Или Великобритания, где Шотландия и Уэльс (Уэльс является самой первой и, по сути, самой последней из английских колоний) могут упразднить свою зависимость от Англии.

Шабага Андрей Владимирович — доктор философских наук, профессор кафедры теории и истории международных отношений РУДН. Автор книги "Исторический субъект в поисках своего Я".

Подписывайтесь на наш канал в Telegram или в Дзен.
Будьте всегда в курсе главных событий дня.

Комментарии читателей (0):

К этому материалу нет комментариев. Оставьте комментарий первым!
Нужно ли ужесточать в РФ миграционную политику?
Какой общественно-политический строй в России?
43% социалистический
Подписывайтесь на ИА REX
Войти в учетную запись
Войти через соцсеть